Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [281]

Я стал говорить ему, что в моем положении я могу быть или не быть готовым — от этого ничего не меняется. Сказал ему, что в руках американцев я совершенно беспомощен, что речь идет вовсе не о том, отдать меня или не отдать, а о том идет речь, чтобы надлежащим образом оформить мою выдачу, и что американской стороне только это и требуется — оформить выдачу.

Дживан повернулся ко мне, был теперь очень бледен. И тут он спросил меня, это я могу повторить буквально: — Что вы, русские, знаете о нас, американцах?

Это был очень горький вопрос, но дело не в этом, а в том, что вопрос этот ошеломил меня. Мысленно я не раз спрашивал у Бенсона: «Что вы, американцы, знаете о нас, русских?», а теперь этот вопрос поворачивался острием против меня, и Дживан открыто спрашивал, что мы, русские, знаем о них, американцах? Я молчал, и Дживан направился к двери. Когда он уже взялся за ручку, я спросил, увижу ли я его, и он ответил, что если кто и будет провожать меня в путь с Шуваловым, то это он. Я глупо заметил, что такие проводы, как мне кажется, доставят больше удовольствия Коурвэю, но Дживан отмахнулся от моих слов. Он сказал, что судить об американцах по Коурвэю, опять-таки ничего не понимать в них. Он толкнул дверь, и она открылась — надзиратель не запер ее. Подумав, Дживан сказал, чтобы я не звал надзирателя — пусть дверь останется отпертой.

______________________

Я спал мало, но очень хорошо. Вчера Дживан ушел, а я еще долго сидел на койке и думал о нем. Действительно я чего-то в нем не понимаю. И может быть, совсем ошибаюсь полагая, что он не похож на других американцев потому, что два года провел с русскими. Лучше признать, что я не понимаю его, и он прав, спрашивая, что мы, русские, знаем об американцах. Ничего не знаем. И они о нас не знают. Лучше это признать и на том успокоиться.

Когда я проснулся, первая мысль была радостной — утро опять пришло. Яростный уже был на подоконнике, окно ночью я не закрыл. Может быть, он уже разогнал других голубей, хотя им еще рано прилетать, завтрак принесут позже. Он к чему-то прислушивался. Я сразу догадался, к чему он прислушивается: в коридоре Штокман, его вечный враг. Штокман крикливо проклинал ночного надзирателя за то, что камера номер девять — моя камера — оказалась отпертой. Потом он принес завтрак — хлеб и кофе — и тут же начал проклинать меня. Яростного он выгнал. Через час Штокман принес стакан горячего молока, значит, Дживан был прав, и меня больше не поведут вниз. Пока я пил, он клял меня, на этот раз за то, что я позволяю голубям залетать ко мне и оставлять в камере следы.

Стараюсь спокойно ждать, но это вовсе не легко. Может быть, в эту минуту Бенсон подписывает приказ о моей выдаче, и Шувалов телефонирует в Вену, требуя конвой, который доставит меня к своим. Так должно быть, но как трудно принять спокойно то, что должно быть! Разумом приемлю, душой отвергаю. Если бы кто-нибудь научил меня поставить разум и чувства в ряд, построить их и выровнять! Ведь разумно рассуждая, я исчерпал себя. Представим себе невероятное — я остаюсь жить. Допустим даже, что на родине, в прежнем своем состоянии, но с тем новым пониманием, которое дала мне война. После войны Россия надолго, на десятилетия, погрузится во тьму еще туже завинченной подчиненности. Я задохся бы в ней и если не сошел с ума, то наложил бы на себя руки. Наложил от мысли, что в мире научно организованного подавления при достаточном количестве человеко-рычагов подавления, мой протест достаточен лишь для того, чтобы раздавить меня самого. Хорошо, но может быть я мог бы жить вне родины. Уход с родины многое в себе выражает — протест, гордое нежелание подчиниться. Я знаю, что это так, что гордость и бунт выражены в исходе с родины. Я встречал многих, в которых это чувство очень ясно. Но тут всё и кончается. Исход отключает человека от родины, делает прошлым его самого и требует всё начинать заново. Это мучительный процесс, требующий от человека почти полного перерождения. А потом, разве всегда уход с родины — подвиг? Разве не правда, что чаще, чем подвигом, он бывает дезертирством? Я встречал много людей исхода, в которых живет лишь воля к растительной жизни. Вот этой жизни, похожей на вегетацию, я боюсь, и самая мысль о ней мне кажется ненавистной.

Впрочем, что об этом думать? Ни подвига ни дезертирства мне не совершить, и лучше попросту твердо помнить, что жить мне нельзя, и жить мне нечем, и лучше заставить умолкнуть бесконечно звучащий во мне голос, повторяющий это ужасное слово — жить… жить.

Мудрый дед Осип в Ручейково как-то поучал меня, что милосердие к людям Бог являет и тем, что облегчает им приятие конца. Одних, говорил дед, Он научает жить, как травинка живет, бездумно. Другим телесное истощение в болезнях посылает, и тем восприятие смерти легким делает. Еще каких он до глубокой старости на земле держит, мудрости им прибавляет, и тем страх перед концом отводит от них. И только — это дед Осип говорил — только если Господь рассерчает на человека и прикажет ангелам отступиться от него, тогда конец страшным бывает, потому что нет ничего страшнее Бога умолкнувшего и оставившего человека. Дед говорил, что тогда человек конец свой отвергнет и проклянет, потому что Бог ему правду конца не откроет, а правда в том состоит, что всякий конец начало в себе несет.