Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [280]

Я сидел над карпом, плещущимся в воде у моих ног, когда вдруг почувствовал, что кто-то смотрит мне в спину. На недалеком пригорке, по которому проходит дорога, стоял человек. Когда я повернулся к нему, он зашагал в сторону города. Совсем знакомая походка — шел он немного боком и так, словно, всё время смотрит не вперед, а в сторону.

Теперь можно признаться, что я с первого взгляда узнал его, но тут же заставил себя усомниться в том, что узнал, и даже потом убедил себя, что ошибаюсь. Ведь мне было бы теперь так трудно встретиться с поручиком Федосеевым, перешедшим к танкистам в Данциге. Почему я убедил себя, что ошибаюсь, и человек, прошедший по косогору, не Федосеев? Признай я, что это он, я должен был бы сказать себе, что опасность очень близка, а сказав это, должен был бы действовать. Но силы действовать у меня больше не было. Я и Коровину не сказал о своем подозрении, хотя подвергал и его опасности. Объяснить это очень трудно, долго нужно было бы объяснять, но, пожалуй, самое короткое оправдание мое такое: Коровин не ушел бы без меня, а я идти не мог.

Они пришли рано утром — Федосеев и четыре крепких парня в форме советских лейтенантов. Эти вошли в наш сарай, держа наготове револьверы. Вывели нас наружу. Кругом полыхала заря, небо было оранжевым и оранжево-серебряным было озеро. На дороге ждал большой автомобиль. Я не пошел к нему, а двинулся вдоль берега, давал этим ребятам легальный повод выстрелить мне в спину и потом написать в рапорте, что я убит при попытке к бегству. Но они не стреляли, а догнали меня, заставили остановиться. Один из них, низкорослый крепыш, толкая меня в грудь, отчаянно матерился. У него было совсем молодое, очень потное, но скорее напуганное, чем свирепое, лицо. Я порывался идти вперед, вдоль озера, и тогда крепыш, искривив лицо, словно ребенок, готовый заплакать, ударил меня кулаком под подбородок. Удар был лихой, он отбросил меня на несколько шагов назад, заставил опуститься на колени. Сил стоять не было. Рычащий кашель потрясал меня. Я смотрел вниз и видел, как на песок пылью оседает кровь из моего горла. На этот раз мне очень трудно было преодолеть кашель, но, в конце концов, я с ним справился.

Я видел Федосеева, он был страшно бледен и раз за разом повторял тем, четверым, что они не смеют, не имеют права бить меня. Может быть, он вспомнил, как на пути к Данцигу на коротких привалах мы садились друг к другу спиной и когда один засыпал и падал, то падал и другой, и тогда мы оба просыпались. Так мы спасались от мороза, который мог совсем завладеть нами, засни мы надолго.

Коровин исчез, но они не стали искать его. Повезли меня в сторону Линца. Там мост через Дунай и, переехавши его, мы будем в зоне расположения советской армии. Но мы не доехали. У самого Линца нас остановил американский патруль. Меня пересадили в американский джип и повезли к Зальцбургу. Со слов Дживана я теперь знаю, что это Коровин задержал мое возвращение к своим. Когда я пошел по берегу озера, Коровин убежал. Как он умудрился объяснить американцам, что у них под носом советские офицеры забирают человека, я не знаю, но только те поняли и обиделись. Союзники союзниками, но увозить людей из американской зоны без ведома хозяев нельзя.

С тех пор Шувалов обвиняет меня, Бенсон требует доказательств, Дживан сидит за моей спиной и Коурвэй почему-то обливает меня ненавистью своих коричневых глаз. С тех пор я безгранично дорожу моими одинокими ночами и знаю, что после ночи придет утро, и жду его, чтобы увидеть мир, пришедший в движение за верхней половиной окна, встретить караван голубых скал, изумруд, привешенный к небу и качающийся над крышами и куполами города, голубей, похожих на благовоспитанных буржуа, и Яростного, который на них вовсе не похож.

Сегодня я начал писать сразу после того, как меня привели из черного зала, но вот, ночь уже на исходе, грядет еще одно мое утро, а я всё еще не закончил. На меня, когда я стараюсь писать, наплывает так много, и так трудно это многое отстранить, что на борьбу с самим собой уходит время. Сегодня я подумал, что если бы пришел кудесник и сказал: даю тебе два года жизни, и стопу бумаги, и спокойные ночи, но расскажи всё по порядку — то я не знаю, был бы я рад, или нет. Могу ли я рассказать всё по порядку и можно ли упорядоченно рассказать о том, что всякого порядка лишено? Может быть, когда-нибудь придет человек, раскроет архивы наших дней, холодным умом погрузится в них и поймет нас лучше, чем мы сами себя понимаем, и скажет о нас полнее, справедливее, чем мы сами о себе можем сказать.

Но долой всё постороннее — сегодня я еще должен сказать о Дживане. Он пришел вскоре после того, как Штокман зажег лампочку под моим потолком. Ввел его ночной надзиратель. Этот надзиратель постоянно бывает заспанным, и от него неизменно несет перегаром алкоголя. Тиролец с тупым выражением лица. Он ушел, оставил нас вдвоем.

Дживан сказал, что комиссия больше не будет заседать. Бенсону ничего не остается, как подписать приказ о моей выдаче. Говорил это, и прятал от меня глаза. Я сказал, что готов. Тут Дживан стал еще напряженнее, подошел к окну, повернулся ко мне спиной и сказал приблизительно так: — Я знаю, что вы готовы, давно готовы. Есть что-то возмущающее душу в этой вашей русской готовности.