Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [274]

Сказавши всё это, я пошел вперед и, Боже мой, как я хотел тогда, чтоб люди остались. Но позади шум шагов, толпа двинулась вслед. Рядом со мной старик, он всегда рядом. Идет один, за плечами котомка, шапка, истертая до того, что ворса на ней вовсе не осталось. По дороге он несколько раз протягивал мне и Федосееву по куску хлеба, вынимая его из своей котомки. Идя рядом, он сказал мне: «Ты, сынок, веди нас дальше, а кто остаться хочет, тот без твоих уговоров останется». Не буквально, но что-то в этом роде сказал. Наши железнодорожники из Осипович распоряжались на данцигских железнодорожных путях и скоро, подкатывая вагоны, мы сцепили поезд. Крытых вагонов было мало, всё больше открытые платформы. На них, можно сказать навалом, люди. Больных и детей втискивали поглубже, чтоб не замерзли. Лошадей с телегами погрузили. Бородатые колхозники, то ласково уговаривая, то страшно матерясь, старались удерживать коней на платформах.

Почему советские танкисты дали уйти этому последнему эшелону, я не знаю, но спасибо им за это. Они могли бы расстрелять нас с того места, на котором стояли. Я ждал, что наше движение по железной дороге будет коротким — упремся в разрушенные пути, и конец, но ошибся. Немецкие железнодорожники больше не ждали поездов со стороны Данцига. Ребята на паровозе беспрерывно сигналили. Некоторые станции были совсем мертвыми, но на других вдруг зажигались семафоры и какие-то унылые немцы показывались и подавали знак, что путь свободен.

Искры из паровоза привлекли внимание воздушных патрулей, они атаковали нас. В задних — крытых — вагонах раздались крики и вопли — воздушному разбойнику удалось накрыть наш эшелон. Чьи это были самолеты, мы не знали.

На рассвете мы были у Штеттина. Тут остановились. Над нами летели воздушные армады. Весь мир, казалось, замер. Только ровный, гнущий к земле, гул шел из поднебесья. Впереди вспышки, волны вспышек. И страшные удары. Это не были бомбы, те рвутся ухающе, дробяще, эти же звуки, которые шли к нам со стороны Штеттина, были похожи на глухие удары в гигантский барабан; барабан после каждого удара продолжал гудеть, но новый грохот настигал гудение, сливался с ним, и рождался ровно-волнистый рёв, от которого хотелось зарыться в землю. Утром мы узнали: англичане применили морские торпеды — сбрасывали их на город.

Мы разгрузились. Откровенно говоря, я не знал, куда нам дальше двигаться, не знал, существует ли еще германская армия, или мы вовсе открыты для тех, что идут следом за нами. Мы стояли, советовались, когда нас атаковало странное воинство. Это было юношеское ополчение Гитлера — ребята лет по шестнадцати под командой бравого фельфебеля. Они вели на нас наступление, а мы стояли и ждали. Приблизившись, они стали кричать, чтобы мы подняли руки. Я с трудом втолковал фельдфебелю, что мы хоть и русские, еще не те русские, которые придут завтра или послезавтра и будут выглядеть совсем иначе. Предъявил ему маршбефель федосеевского производства, и только тогда он поверил, что мы еще не вполне те русские, с которыми он приготовился воевать.

От него мы узнали, что советские войска вышли на Одер, но самое главное, мы узнали другое: в шести километрах, в деревне, стояли власов-лёйте, власовские люди, остановившиеся там на ночевку.

Мы дошли до этой деревни в прежнем порядке — впереди наше воинство — человек сорок добровольцев, идущих к Власову — потом толпа беженцев, потом обоз, потом опять толпа. Перед тем, как отправиться в путь, мы похоронили убитых при ночном налете, их было около двадцати человек. Были среди убитых и дети. Мы входили в селение, когда старик с котомкой тронул меня за рукав и сказал, что это не иначе, как наверх товарищи, все по местам. Я прислушался. Издалека доносилась знакомая мелодия Варяга, ее вела гармонь. Коровин быстро смотался в ту сторону, вернулся с власовским поручиком. Молодой, красивый парень, при взгляде на которого сразу хочется спросить: из какой военной школы — из московской, или ленинской Ташкентской? Мне почему-то чаще всего встречались молодцеватые лейтенанты из этих двух школ. Увидев нас, поручик засмеялся, но слова его были скорее удивленными, чем веселыми. «Какая только беда русским не выпадает», — сказал он. — «От такой беды любой другой народ в ящик сыграет, а вы все-таки приползли».

Поручик повел меня в штаб полка, по дороге рассказывал, что немцы хотели поставить их полк на Одере, чтобы наступающие советские войска удерживать, да не на дураков напали. От Власова командир полка имеет приказ — отступать, а не воевать. Полк снялся с позиций, и теперь набирает скорость, двигаясь на запад. Наша беженская колонна была лишь дополнением к тем четырем тысячам беженцев, которые пристали к полку раньше нас. Дальше мы двинулись с полком. Командир полка приказал мне вести беженцев, стараться ускорять их передвижение. Шли пешим строем и только по ночам — днем английские и американские воздушные патрули были хозяевами дорог. Если проходили за ночь пятнадцать километров, то считали это большой удачей.

В марте — я думаю, что это уже был конец марта — полк, обремененный массой беженцев, дошел до границ Чехословакии. В городе Эгер нас нашел курьер от власовского штаба. Двигаться к Праге — таков был приказ. Командир полка послал меня вперед — доложить Власову о положении, в каком оказался полк. С таким количеством беженцев, он не мог достичь Праги в короткий срок.