Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [272]

Выдадут, какое все-таки неточное слово! Вернее было бы сказать — убьют, но это, по-видимому, звучит слишком вульгарно. Американцы меня не убьют, а всего лишь выдадут и будут после этого думать, что если я убит, то они никакого отношения к моему убийству не имеют. Надеюсь, что Дживан не будет хитрить с самим собой — он для этого, как мне кажется, слишком хорош. К тому же он знает, что меня ждет при возвращении к своим. Как то он рассказывал мне о соглашении. Сказал, что Сталин предвидел, что после войны ему нужно будет получить назад таких, как я, а Рузвельт вряд ли понимал, что он подписывает. Репатриация советских граждан на родину — звучит благочестиво, а по смыслу — первостатейный грех. Я же не просто советский гражданин, а рангом повыше — военный преступник. Бенсон тянет дело, хотя Шувалов так ясно и убедительно доказывает, что я — военный преступник. Я думаю, что тянет больше по профессиональной привычке ничего быстро не решать.

Нет, у меня нет и не должно быть никаких иллюзий. Мне совсем нечем защититься от Шувалова. Как могу я опровергнуть его обвинения? Ведь это правда, что во время войны я восстал против правительства моей страны. Этим актом я ослаблял мое правительство и тем помогал врагу — прямо или косвенно, но помогал. Это та лапидарная правда, которая доступна уму и сознанию Бенсона. Я знаю, и Шувалов знает, отчасти знает и Дживан, что — это лишь поверхность правды, тонкая ее оболочка, но как может знать это Бенсон? Ведь для того, чтобы понимать наши мотивы и действия, нужно быть одним из нас. Нужно знать, каким горьким бывает поражение. Нужно видеть, что за правительство в нашей стране и по какому праву оно правит нами. Нужно чувствовать русскую жизнь на десятилетия назад, может на столетия. Как может Бенсон понять, что война, вызванные ею распад, анархия, и отчаянное горе миллионов людей, и враг, вошедший в родную землю, и другой, отечественный враг, зовущий защитить его, что всё это и многое-многое другое было в то же время единственное данное нам условие для борьбы за то новое в России, что и теперь, когда я стою на краю, кажется мне необозримо важным, и нужным, и законным, и неотменимым.

Когда я гляжу на Бенсона, мне иногда хочется сказать ему, и если бы я сказал, то получилось бы что-нибудь вроде следующего: Благополучные человеки благополучных стран, сказал бы я ему и всем им, что вы знаете о нас, русских? Договорами, соглашениями, волей к примирению со злом от чувствуемой лжи отгораживаетесь? В Шувалове видите полковника советской армии, а ведь он — чекистский плевок вам в лицо, завернутый для приглядности в мундир союзной армии. Мундир вы видите, плевок ощутите позже. Исполните всё то, что требует от вас Сталин, от правды отвернетесь, а формальности соблюдёте в лучшем виде. Небось, думаете — во имя союза. С кем союза? Спроси вас, и вы скажете — с русским народом. А разве я и необозримое число таких, как я; разве Власов, все, кто до него протестовал и боролся и кто после него и нас будет протестовать и бороться, разве все мы менее русский народ, чем Сталин и тысяча правящих нашей страной и, правя, презирающих ее, обманывающих, лгущих ей? Благополучные человеки благополучных стран, что вы знаете о нас, русских?

Начинает светать. Скоро из ночи выйдет караван далеких скал, всё поплывет за окном, и вместе со всем поплыву и я — в неизвестность. Но еще есть время, может быть целый час, и я теперь засну.

______________________

Вот, отпал и еще один день. Утром ничего особенного не было, мир всё также двигался за окном, и это вселяло в меня непонятную радость, радость каждого моего утра. Опять дрался с другими птицами Яростный, опять кричал Штокман, и было еще одно заседание, в котором говорил больше Шувалов, чем я. Оно началось с того, что стенографист прочитал с ленты мое вчерашнее признание. Я увез в Германию неизвестное мне, но очень большое число советских граждан. Бенсон спросил, подтверждаю ли я это, и я ответил, что подтверждаю. Потом меня спрашивал Шувалов и так ловко, что в его вопросах и моих ответах была только поверхность правды, нужная ему. Преступник Суров увез советских граждан в Германию, это всё. Даже то, что увез я их не из России, а из Польши, и, конечно, то, что я тут не играл решающей роли, он умел затушевать. Он спрашивал, были ли среди этих советских граждан женщины и дети, и я признавал, что да, женщины и дети были, много женщин и детей. Умирали ли они в пути? Да, умирали. Предоставлялась ли им пища, давались ли места для отдыха, оказывалась ли медицинская помощь больным? Шувалов спрашивал всё это, а я подтверждал — пища не всегда была, мест для отдыха на всех не хватало, медицинская помощь оказывалась редко. Потом он спросил, шли ли советские граждане под конвоем вооруженных власовцев, и я признал, что вооруженное сопровождение было, не конвой, а сопровождение.

Во время этого допроса Дживан несколько раз клал руку мне на плечо, призывал к осторожности, но разве мог я отвечать иначе? Я понимал, что Шувалов очень ловко ведет меня по краю обрыва, но не имел ни воли, ни желания противиться ему. Как мог бы я объяснить Бенсону, что война состояла не только из прямых действий, о которых много написано и еще больше будет написано, но и из множества побочных явлений, о которых чаще всего знают только те, что были в них вовлечены? Если я ему скажу, что огромное количество русского населения — семьями, одиночно, а то и селениями и колхозами — двигалось на запад впереди отступающей германской армии, уходя не от немцев, а от своих, он кисло посмотрит на меня и опять скажет, что его интересуют только те факты, которые могут быть доказаны. А доказательств у меня нет, я их никогда не собирал и даже числа людей, предпринявших исход из России, и даже числа людей, с которыми мне лично пришлось иметь дело в этом исходе, я не знаю, даже приблизительно не знаю. Чтобы поверить, что всё это было, нужно точное понимание массовой психологии, помноженное на понимание сложившихся в России условий. У кого есть такое точное понимание, и кто может помножить? Исход — это факт. Его легко поймут русские, но для иностранного ума и сознания он — загадка. Мне кажется, что его вообще нельзя рассматривать изолированно, в этом случае он и нам самим станет непонятным, его нужно видеть в сочетании с жестокой конкретностью сталинщины и ежовщины, с принудительной коллективизацией, с чудовищной ложью, возведенной в закон, с обидой, что нужно так жить и так покоряться, с протестом, не находящим выхода наружу, с угасанием идей и нарастанием волны подлости и мерзости. Но может оказаться, что и этого мало для понимания исхода. Нужно еще было быть на оккупированной врагом земле, когда даже немецкий произвол, жестокие поборы и высокомерное отношение тыловой немецкой гитлеровщины к русскому населению не могли удержать это население от пробуждения, от порыва, который возникал, часто рассудку вопреки, и рождал — не могу судить, осмысленную или бессмысленную — рождал жажду иного будущего, другой жизни и другой России. Когда же прошлое, осужденное и отвергнутое народом, начало снова надвигаться с востока на штыках побеждающей русской армии, люди еще раз отвергли его и выбрали горькую долю беженства.