Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [273]

Что требовать от Бенсона, когда даже немцы, после нескольких лет оккупации, так же мало знали о России, как мало знали они, начиная войну.

А было это вот как. Еще при первом свидании, Власов поручил мне задачу, которая требовала от меня возвращения к самым границам Польши. С группой власовских офицеров я поехал в Пруссию, держа путь к Мазурским озерам. Я и сам стал власовским офицером. Коровин, он теперь был в мундире унтер-офицера, оставался неразлучным со мной. Построение к расчету требовало своего оформления, и мы оформляли его сливаясь со всеми теми, кто еще раньше нас стал рядом с Власовым.

Германия самая мундирная в мире страна, в те дни немундирным людям в ней двигаться было трудно, а иностранцам, да еще русским, вовсе невозможно. Мундиры и документы власовского штаба позволяли нам втискиваться в поезда, получать по пути крошечный немецкий паек. В Восточной Пруссии, когда мы приехали туда, было очень холодно, лежал глубокий снег. В городе Ортельсбурге мы впервые представили себе истинные размеры задачи, возложенной на нас Власовым. Вокруг города — в сараях у бауэров, в пустых и холодных школах, а то и под телегами в поле, заваленном снежными заносами, бедовало русское население из-под Орла, Смоленска, Витебска, с Украины и из Белоруссии. Сколько тут было живых бедолаг-земляков не сосчитать. Ортельсбург был западной кромкой беженской волны, прикатившей из России и остановленной в Пруссии немцами. Германия разваливалась, ее города, заводы и фабрики превратились в руины, принять беженскую волну из России немцы не хотели. Русские им больше не были нужны.

Нашей задачей было сломать барьер, воздвигнутый немцами, дать беженской волне катиться дальше на запад. Местное немецкое начальство отказало нам в помощи, хоть и имело все основания желать, чтобы пришлое русское население куда-нибудь исчезло. Берлин приказал задержать русскую беженскую волну, это всё, что нам могли сказать в Ортельсбурге. Ведя переговоры с немцами, мы тем временем делали свое дело. В штабе Власова ко мне прикрепили поручика Федосеева, совершенно неотличимого от немца и даже говорившего лучше по-немецки, чем по-русски. Он вырос в Германии, куда его во время революции привезли родители, учился в немецкой школе, и может быть, так и прожил бы немцем, если бы не приключилось войны. Федосеев с удивительной ловкостью пользовался магическими бумагами, которыми нас снабдили в Далеме. Это были военные маршбефели — подорожные приказы. Они давали не только право двигаться и пользоваться доступными транспортными средствами, но открывали окошки военных каптерок, из которых выдавались пайки.

Федосеев составлял эти подорожные так, что, я думаю, ни один придирчивый немец из тех, что проверяют документы на станциях и на дорогах и выдают пайки, не заметил бы, что они поддельные. Немцы ведь свято верят в силу казенных бумаг. Так как пустых бланков подорожных приказов было мало, то Федосеев выписывал их групповыми, человек на пятьдесят каждый, и только указывал имя и звание старшего команды. Полтора-два десятка таких команд мы собирали в колонну, давали ей в командиры одного из власовских офицеров.

Беженскую массу охраняли. Русские добровольцы в это время отчислялись из немецких войск, посылались к Власову, но они оседали в беженских лагерях и таборах. Фактически это были готовые вооруженные отряды, и мы ими воспользовались для сопровождения колонн, отправляли их вместе с беженцами на запад.

С места снимались ночью, чтобы немцам было незаметно, да они и не очень примечали. Советская армия уже была в Польше, подходила к границам Восточной Пруссии, было ли тут немцам время заниматься беженцами и считать их?

Так нам удалось привести в движение остановленную волну. Наши колонны уходили на запад впереди отступающих немецких войск; охраняли их новоиспеченные власовцы. С помощью федосеевских маршбефелей по пути добывались пайки для тех, у кого своего не было. И шли конные обозы, начавшие путь откуда-нибудь из колхозного подорловского или белорусского села, и умирали люди в пути, и обмораживались, но все-таки шли туда, куда хотели идти.

С последней группой ушел и я — это когда советская армия открыла свое зимнее наступление и с ходу вошла в германские пределы. С нами было человек шестьсот беженцев, главным образом, смоленских и витебских колхозников и горожан, много женщин, много детей, десятка три подвод. Из немецких госпиталей мы забрали больных, их, да еще детей, везли на подводах, все остальные беспорядочной толпой двигались пешим порядком. Морозы сильные, голодно. Маршбефели больше не действовали. Но мы двигались. Мертвых мы наскоро хоронили у дорог.

Сколько дней и ночей шли, я уже не помню, но Данцига мы достигли одновременно с советскими танковыми отрядами. Этот город был совсем мертв в ту ночь, когда мы в него вошли. С далекой окраины шел ровный моторный гул, и Коровин, прислушавшись, сказал, что это наши советские танки Т-34, но что они не идут, а стоят. Слух у Коровина безошибочный. Его заключение сразу показало, что тут кончается наш путь. Федосеев вызвался пойти на рекогносцировку, с ним отправилось несколько солдат-добровольцев. И в другую сторону пошли люди — к железной дороге. Скоро те, что ушли с Федосеевым, вернулись, но его с ними не было. Они сказали, что он решил перейти и прямо пошел в ту сторону, где шумят танки, а им приказал возвращаться. Ну, что ж, помоги ему Бог, думал я тогда. Мы в таком положении, что ничего не скажешь о человеке, ищущем спасения. У второго эмигрантского поколения уже нет закалки отцов, и отцовской непримиримости, и отцовской готовности погибнуть, но не сдаться. Вернулись посланные к железной дороге с сообщением, что железнодорожников нет, но на путях есть вагоны и открытые платформы, а в депо стоит паровоз. Трое железнодорожников, они свой пеший путь на запад начали из Осипович, уверяли, что можно двинуть эшелон. Я сказал людям вокруг меня, что дальше нам пути нет и нужно приготовиться к встрече со своими. Нам некуда уйти. Если даже удастся погрузиться в вагоны и двинуть их, то далеко не уедем, где-нибудь поблизости пути будут разобраны или разбиты. Может быть в городе лучше остаться, сказал я, тут все-таки много людей, беженцы могут говорить своим, что немцы пригнали их сюда и бросили. А в чистом поле будет ясно, что сами, по доброй воле, уходим.