Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [271]

Бенсон потянул к себе английский перевод моего признания, нашел в нем нужное место и вялым голосом сказал, что, если перевод сделан верно, то в моем признании говорится, что я примкнул к русской армии генерала Власова. Между ним и Шуваловым снова вспыхнул спор — можно ли армию Власова причислять к немецким вооруженным силам и была ли такая армия вообще. Бенсон требовал указать ему, где эта армия сражалась, в каких военных документах отражено ее существование и ее действия. Но Шувалов еще не сделал своего решающего выстрела, это я видел по тому, как он иронически усмехается, выслушивая Бенсона и возражая ему. Дождавшись, пока Бенсон выложил все свои замечания о армии Власова, которую он назвал одним из призраков войны, Шувалов тихо, ядовито сказал, что может быть, в том, что они имеют дело с преступником, господина Бенсона убедит следующий факт. Суров лично отвечает за увод в Германию десятков тысяч советских людей — увод в страшных условиях, когда много людей, в том числе женщины и дети, погибло в пути. Бенсон спросил, правда ли это, и я ответил, что я действительно увел в Германию много советских людей. Он совсем скис в лице и попросил прервать заседание…

За окном уже глубокая ночь, но, спасибо Штокману, у меня есть свет, и я могу закончить нынешнюю запись. Я прервал ее часа полтора тому назад — пришел Дживан, принес мне сигареты, и я курил их одну за другой, так как табак мне запрещен, и если Дживан уйдет, то ночной надзиратель отнимет сигареты, а если я спрячу, то их утром найдет Штокман. Он и так, когда придет и услышит не выветрившийся запах табака, будет проклинать меня, и учинит обыск, и не найдя табака, опять будет проклинать и грозить карцером.

Я часто упоминаю имя Дживана, а ничего о нем не сказал — может быть сейчас для этого подходящее время. Он совсем молод — двадцать три-четыре года, сын учителя из американской провинции, имеет начальный офицерский чин — второй лейтенант, что, вероятно, отвечает нашему младшему лейтенанту. Довольно хорошо говорит по-русски, но, конечно, не так, как Коурвэй — тот по языку от русского неотличим и даже щеголяет безукоризненным произношением трудных русских слов.

В Дживане самое важное, пожалуй, не то, что я сказал о нем, а его внешность. Он светловолос, широкоскул, для англосакса неправдоподобно курнос, словно в детстве его всё время дергали за нос снизу вверх. Впервые я увидел его, когда меня, отняв у советских офицеров и Федосеева, привезли в эту тюрьму. В канцелярии тюрьмы ждал Дживан. Он задал мне несколько вопросов, записал мои ответы, и, подойдя ко мне, протянул руку. Сказал, что во время войны он два года состоял офицером американского штаба связи, находившегося с одним из советских фронтов. Потом, очень внимательно глядя на меня, он сказал, что в составе советского фронта, к которому был прикреплен их штаб связи, была танковая армия, и командовал ею генерал, очень похожий на меня внешностью. Имени он не назвал. Генерал приезжал к ним в штаб не столько по делам — для дел были связные советские офицеры — сколько потому, что любил проводить время с двумя американскими девушками из женского военного корпуса. Он говорил, что приезжает, чтобы расширять свой кругозор. С первых слов я понял, что этот американец говорит о Корнее. Мне доводилось слышать в немецких радиопередачах о танковой армии генерала Сурова, но если бы даже не доводилось этого слышать, я всё равно догадался бы, о ком идет речь. Это ведь так похоже на Корнея — расширять кругозор с американскими девушками. Я молчал, и тогда курносый янки спросил меня, не родственник ли я этому генералу. Я продолжал молчать. Он подумал и сказал, что понимает меня. Тут я всё же не удержался, чтобы не спросить, не знает ли он, какова судьба этого генерала? Американец ответил, что ему, к сожалению, не пришлось быть в американском штабе связи, его отозвали, но позже, уже в Америке, он слышал, что генерал при конце войны был ранен.

Потом он рассказывал мне о своем пребывании среди русских, и я подумал тогда, что этот молодой американский парень многое увидел и понял в России, над многим думал. В каком-то месте своего рассказа он засмеялся и сказал, что его зовут Джимом Робертсоном, но что русские очень туги на запоминание иностранных имен и потому звали его Иваном.

Более курносого русского Ивана трудно себе представить. Потом, кажется, уже на следующий день, я назвал его Дживаном, соединив английское и русское имена. Он остался очень доволен этим соединением, и так оно пошло дальше. Даже Штокман называет его герр лейтенант Дживан и, кажется, уверен, что это его настоящее имя.

Вот, пишу, а сам всё время думаю о Шувалове. Казалось бы, что мне за дело до того, как он выглядит. Вот уж вопрос, который совершенно ни к чему, а я всё время возвращаюсь к нему. У Шувалова какой-то плотоядный рот — толстые, очень красные и всегда мокрые губы. Когда он кричит, в уголках его рта пузырится пена, и это очень противно. Противно и то, что у него так узко поставлены глаза, но я об этом уже говорил. Да, глаза — из-за них Шувалов всё время держится в моей памяти. Это потому, что в его глазах, вовсе уж неожиданно, я вижу страх. Если я упорно, не отрываясь, гляжу ему навстречу, его глаза начинают бегать, и он, как мне кажется, делает над собой усилие, чтобы выдерживать мой взгляд. Чего он боится? Ведь еще немного, совсем немного, и меня выдадут, и я буду в его полной власти, и я предельно беззащитен, и я обречен, и он знает всё это, а между тем в его глазах страх.