Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [269]

Но лучше не отвлекаться, не мне писать о Германии, и не мне пробовать раскрыть тайны немецкого характера… В Далем, пригород Берлина, мы попали поздно вечером, но, несмотря на это, Власов сразу потребовал меня к себе. Он жил в вилле в окружении каких-то канцелярий, караульного помещения, комнат дежурных офицеров — сочетание казармы и делового учреждения. Вышел он ко мне в расстегнутом кителе, на котором не было никаких военных знаков. С первого взгляда он поразил меня редко встречаемым в людях совмещением силы, жесткости, с какой-то своей мягкостью. Непомерно высокого роста, худ, костляв. Весь состоит из крупных деталей — огромные кисти рук, мосластые пальцы, толстогубый большой рот, словно топором обструганный нос, тяжелые очки в черепаховой оправе. Бывают такие русские типы, особенно часто они из мужичьего сословия, в которых всё, взятое по-отдельности, никак красивым не назовешь, а в комплексе, в пригонке одного к другому, получается человек красивый. Таков Власов. Помнится, при первом взгляде на него я подумал, что он ни в какой толпе не потеряется — всегда будет заметным. Руку он мне пожимал так, словно боялся раздавить мою ладонь — у сильных людей всегда такое осторожное пожатие. Он сказал, глядя мне прямо в глаза, что если бы он даже не знал, кто я, то, всё равно, встретив меня случайно, догадался бы, что я из Суровых. Корнея ему довелось хорошо знать. Говорил он спокойно, размеренно, без всякого подчеркивания слов и в той хорошей и теперь уже редкой манере, которая не чурается сочетания вполне правильной речи с народным говорком, придающим всей речи живой и точный характер.

Улучив момент, я сказал ему, что не был с ним, когда он начинал свое дело, но теперь, когда нужно строиться к расчету, я здесь и готов. Власов пошевелил большим губастым ртом, и в этот миг я увидел — очень печальные у него глаза. Лицом улыбается, а в глазах нет и следа улыбки. Он спросил — если не с ним, то где же я был? Сказал, что доктор Владимиров и Никифоров виделись с ним, всё рассказали. И потом заключил: «Мы были вместе, Суров. Не договариваясь, были вместе, и иначе быть не могло, и иначе быть не должно, и не о чем нам договариваться, так как все мы одинаково думаем и к одному идем».

Тяжело положил мне на колено свою огромную ладонь и сказал: «Это вы хорошо выразили — к расчету строиться. Но нужно всем вместе строиться, чтобы плечом к плечу товарищ стоял и без дрожи, без колебаний и сожалений».

Тут я заговорил, что при таком последнем построении мы должны ясно, четко выразить себя, но он оборвал меня, и сам стал говорить об этом самом. Сказал, что дело, которое мы начали, России «на сто лет вперед нужно». Сказал, что если бы не было начато это дело, то и свои и чужие сомневались бы в том, что есть на свете задавленная правда русской жизни, и она состоит не в покорности народа, а в его готовности отбить для себя лучшую долю. Если в нашем деле эта готовность еще не победит, то будут другие дела, и другие времена, и другие люди — они подтвердят нашу правду словом и делом.

Тут я заметил, что наше дело следовало бы точнее отлить политически, а между тем оно приобретает какой-то военный крен, и немцы всё больше говорят и пишут о русской армии Власова. Власов опять усмехнулся одним лишь ртом — глаза остались такими же печальными — и сказал, что этими разговорами немцы сами себя взбадривают — союзников у них не осталось, вот они и придумывают их для того, чтобы свой народ не увидел, как в действительности обстоит дело. Заговорил о том, что никакой русской армии создавать теперь нельзя, хотя сотни тысяч русских шлют в штаб просьбы зачислить их в такую армию — готовы биться за народную правду. Русскую армию можно было создать в сорок втором году, в крайнем случае, в сорок третьем, но не в сорок четвертом. Людей много, а армии нет и не может быть. Одна дивизия сформирована, другая начинает формироваться, но это и всё. «И больше не будет», — сказал Власов. — «Время безнадежно утеряно».

Я опять заговорил о нежелательности военного крена даже в политических выступлениях, и Власов ответил на это, что я слишком просто смотрю на наше положение. Тут он сказал, почти буквально повторив Кулешова, что в простоте есть свое счастье. Ему было всё просто, когда он в сорок первом строил оборону Москвы с маршалом Жуковым и сдерживал немцев на подступах к столице. Просто было и тогда, когда он, командуя ударной армией, пытался задержать немецкое продвижение на Волховском направлении. Но всё стало очень трудным и вовсе непростым, когда он решил посвятить себя почти немыслимой задаче — волю народа провозгласить и не думать при этом о том, и не пугаться при этом того, что провозглашенная из-за спины врага она теряет свою чистоту, звучит искаженно. Тут он очень гулко сказал то, что я когда-то и от Высокова услышал — другого времени или других обстоятельств нам не дано. Приятно или неприятно это слышать, но это факт жизни, от него ладошкой не прикроешься.

Дальше он опять заговорил о военных формированиях. Сказал, что военные люди всегда мыслят по-военному. Сам он из таких, может быть, и это является причиной возникновения военного крена, с которым я, как он понимает, в несогласии. Вокруг него собралась всё больше военная публика. Одних лишь советских генералов тут с десяток наберется. Конечно, сказал он, это имеет значение, окрашивает освободительное дело в военные тона. Потом пошевелил ртом, подумал, и добавил, что при всём том, военные начинания имеют свой смысл. Сказал, что пусть все люди знают, что мы за правду нашего дела не только политически, но и военно, вооруженно, готовы стоять. Тут же добавил: Может быть, мы и ошибаемся, но какой-то свой смысл наши власовские формирования имеют. Если ошибаемся — не беда, от такой ошибки вреда нашему народу не будет, а польза может оказаться. Воевать и побеждать мы сейчас не можем, но как символ нашего дела наши вооруженные формирования могут сыграть свою роль.