Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [268]

Кто еще здесь? На конце стола сидит солдат с коробкой, в коробке клавиатура, и он играет ею. Дживан сказал, что он ведет стенографическую запись. Еще военный полицейский у двери, но тот совсем уж равнодушен и часто засыпает, привалившись плечом к стене. И еще Дживан, он неизменно сидит за моей спиной. По-видимому, он не несет тут никаких функций, но мне всё же покойнее, когда я чувствую его присутствие.

Сегодня Шувалов атаковал меня новым залпом вопросов. Я отвечал, а сам думал, что он похож на того гестаповца, который хотел иметь со мной последний разговор. По внешности — совсем разные люди, а чем-то похожи один на другого. Может быть, тем, что Шувалов, как и тот, много говорит о воинской чести и верности клятве. Откуда честь и верность могут появиться у таких людей! Теперь Шувалов подошел к самому главному, разыгрывал козырную карту. Он спросил, встречался ли я с генералом Власовым. Я ответил, что встречался. Следующим вопросом было — вступал ли я с ним в соглашение. Я сказал, что присоединился к нему, но не знаю, должно ли это называться соглашением. Дальше Шувалов спросил, знаю ли я, что Власов изменник, немецкий агент и грязный предатель родины. Я ответил, что я этого не знаю и не думаю так о нем.

Тут вмешался Бенсон. Американский военный судья хочет держаться только в сфере фактов, относящихся к моему делу. Он сказал, что дело генерала Власова в этой комиссии не рассматривается, и он не видит смысла расширять рамки следствия. Шувалов горячо заспорил, Коурвэй быстро и уверенно переводил его слова Бенсону, которому советский полковник старался втолковать, какой Власов страшный и отвратительный предатель и как важно в интересах международного сотрудничества и сохранения сложившегося в войне американо-советского союза разоблачить его. Бенсон был сонный, усталый, упрямый — и спор затягивался, я же тем временем думал о том, чего я не скажу этой комиссии, не скажу сознавая, что правду, полную правду, тут не раскрыть, и если бы я попробовал это сделать, то мои слова прозвучали бы неуклюжей попыткой оправдаться, и Бенсон скорее всего сказал бы то, что он часто говорит Шувалову — «только те факты имеют значение, которые вы можете доказать».

Что и как могу я доказать? Как доказать, что у Власова были очень печальные глаза, когда мы встретились впервые, да и факт ли это, и если факт, то что он доказывает? Что может он сказать Бенсону, такому далекому от нас, такому сонному и равнодушному?

Да, как раз прошел год с этой встречи. После большого царапа мы скрывались в Польше. Там меня лечили польские врачи, перемещая по какому-то замысловатому плану по разным городам Польши. Когда дело пошло на поправку и я уже мог обходиться лишь с помощью Коровина, Никифоров и Владимиров уехали в Германию к Власову. Польские товарищи снабдили их документами немецкого производства. Мы с Коровиным остались вдвоем. Я уже мог ходить, с каждым днем чувствовал всё больший прилив сил.

Владимиров и Никифоров помнили о нас, они действовали через власовского полковника. Я встретился с ним в Кракове. Как большинство других власовских офицеров, он был из командиров Красной армии. Попал в плен, принял власовский путь, пошел им. Где находится Владимиров, он сказать мне не мог, но ему было известно, что Никифоров послан Власовым искать связи с западными армиями — американцами и англичанами — чтобы рассказать им, в чем состоит власовское дело никому не враждебное, а только коммунизму и тем, кто держит Россию за горло и не дает ей свободно вздохнуть. Я, помнится, подумал тогда, что Никифоров очень хорош для этой цели — смелый, энергичный, но в то же время и сдержанный, и верящий в силу слова, и готовый долго и настойчиво убеждать других. Позже мне довелось узнать, что Власов поручал ту же задачу и многим другим, да никто, Никифоров в том числе, успеха не достиг. Полковник имел для меня письмо от Власова. Он сказал — «приказ». На этот раз я с радостью услышал это далеко не лучшее слово — с радостью потому, что за ним стояло нечто очень важное — мы с Коровиным не вовсе одиноки. Что могло быть важнее этого?

Документы, которыми полковник снабдил меня и Коровина, были вполне доброкачественными, и мы с ними благополучно добрались до Берлина.

Тут мне хотелось бы рассказать, что мы видели по пути, но это взяло бы слишком много слов, времени, бумаги, которой у меня мало, да, к тому, же имеет лишь малое отношение к моей истории. О разрушенной войной Германии будет написано много книг, но, не знаю, заметят ли пишущие одну особенность, которая поразила меня больше всего. Известно, что немцы умеют воевать, теперь, на пути к Берлину, я видел, что они умеют и проигрывать войны. У нас, в России, при таком положении, в каком тогда была Германия, наступила бы анархия и развал, а в Германии порядок держался как-то сам собой. На пути в Берлин мы несколько раз попадали под воздушный налет, пути вокруг нас были разрушены, люди дрожали от страха в убежищах, вокруг нас был ад, но как только сигнал давал отбой воздушной тревоги, безо всяких криков, приказов, подталкиваний начиналось быстрое приведение железной дороги в проезжее состояние, и проходило два-три часа и наш поезд двигался дальше, и к поезду женщины из какой-то женской гитлеровской организации выносили бутерброды и горячее кофе, и дети, отбившиеся от родителей во время налета, уже были собраны в одно место и радио оповещало о них, и уже раскапывались засыпанные бомбовыми разрывами бомбоубежища, и из них вылезали бледные, трясущиеся люди, и уже увозили мертвых, погибших при этом налете, и немецкий полицейский уже стоял на перекрестке улиц и регулировал всё это движение, и плакали люди, но тихо плакали — не было слышно шумных проклятий, споров и ссор. Одним словом, Германия в полном порядке проигрывала войну, и я не знаю, хорошо ли, что в порядке, или это говорит о приниженности народа, о какой то фатальной покорности судьбе, а не зная этого, я не могу сказать, что наша русская неорганизованность, анархическое действие, крик во всю силу легких, отчаянный плач, шутка в беде — хуже немецкого порядка, вогнанного людям в кровь.