Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [276]

Я рассказал о том, как, приехав тогда в Прагу, я нашел Власова совсем другим — сломленным, раздавленным, страшно пьющим — но и этого, другого Власова, я понял. На его плечи легла задача непомерной тяжести, и он надломился. Нет, он ни о чем не сожалел и ничего не хотел осудить из того, что мы делали, но он видел крах, и не мог заслониться от него повседневностью, как заслонялись ею все мы. От него уезжали и уходили делегации к западным армиям, всё еще делались попытки разъяснить, кто мы, почему собрались в Германии, по какому праву отвергаем правительство своей страны, но Власов уже ни во что не верил. Я тогда задумывался — прав ли он в своем неверии, но теперь знаю — он был прав. Как можно ввести нашу бедную русскую правду в мир, охваченный тогда предвкушением победы? Ведь наша русская правда в рубища одета, кровоподтеками покрыта, слезами залита, горем исполосована; одним лишь своим присутствием на победном пиру она могла бы омрачить его, блеску победы противопоставить тьму горя и беды, и ее, конечно, не принимали, не пускали, закрывались от нее. Западные державы с одинаковым равнодушием отмахивались от власовских делегаций, а наиболее настойчивые делегаты попадали в тюрьмы и отправлялись восточному союзнику, который принимал их вполне охотно и вовсе не для того, чтобы обсуждать с ними правду нашего дела.

Когда я приехал в Прагу, Власов видел главную задачу в том, чтобы оторвать власовские военные формирования и беженские массы от наступающей советской армии, вывести их в районы, в которых они могли бы попасть в руки западных союзников Сталина. Прежний план — концентрироваться на юге Германии и, если нужно будет, то перейти в Югославию, уже не имел смысла. События обогнали нас. Власов и в Праге-то находился главное для того, чтобы всю военную и невоенную власовщину тянуть на южную кромку Германии. Как можно дальше на юг. У него висела карта, и когда я доложил ему о марше полка, он подошел к ней и долго стоял, повернувшись ко мне спиной. Потом очень гулко сказал, что все воинские части обременены беженцами. Сказал, что за первой дивизией их идет тысяч тридцать. Сказал, что с этим ничего нельзя поделать, отсечь беженцев — значило бы погубить их. Потом спросил, глядя мне прямо в глаза, что я делал бы, начнись сейчас в Праге восстание? Я растерялся, не знал, что ответить, мысли о восстании у меня до этого совсем не было.

Власов сел у стола. Как-то вовсе не нагибаясь, он опустил руку куда-то вниз и поднял ее с бутылкой водки. Попросил дать стакан — стакан стоял у графина с водой. Налил полно и залпом, не поморщившись, выпил. Кивнул головой на бутылку, взглядом спрашивая, хочу ли я выпить. Нет, я не хотел пить. Он сказал, что в городе вот-вот должно вспыхнуть восстание. Повторил вопрос — как бы я поступил? Мысль о восстании теперь показалась мне благословением. Мы все тогда были в состоянии взвихренности всех наших чувств. Я сказал Власову, что такое восстание может открыть для нас совершенно новые возможности. Чехословакия, если она изгонит немцев до того, как придут советские войска, может оказаться в роли независимой страны. Советские войска должны будут обтечь ее. Помогши чехам теперь, если они восстанут, мы создадим для себя базу в их государстве.

Власов слушал меня и зло кривил губы. Потом он опять налил стакан водки и выпил. Дослушав меня до конца, сказал, что многие ему говорят то, что и я говорю. Сказал, что если бы он согласился с этим, то это означало бы, что обвинение нас в предательстве не лишено основания. Выступи мы против немцев, которые фактически уже разбиты, мы дали бы всем нашим недругам право сказать, что мы сначала предали своих, а потом предали падающего союзника. Я хотел было сказать, что наше фактическое пребывание здесь еще не делает нас союзниками немцев, но Власов замахал руками, словно защищаясь. Сказал, что он услышал от меня всё, что хотел услышать, и сам сказал всё, что хочет сказать — нет смысла углубляться в этот вопрос. Еще он сказал, что наше последнее завещание уже сделано — провозглашен комитет освобождения, декларированы его политические цели — это всё, что нам сейчас посильно.

Я ушел от него с тягостным чувством потери. Что Власов пьет, мне было известно, но что пьет он так страшно и одиноко, это я узнал впервые. Теперь, из тюремной камеры, мне многое виднее, и я понимаю, что должен был он надломиться, но тогда, помнится, я подумал, что это еще одно несчастье, назначенное нам роком. Все мы, Власов в том числе, оказались меньше задачи, вставшей перед нами. У нас хватило дерзости, порыва принять эту задачу на свои плечи, но плечи подломились, не оказалось в них нужной силы. Конечно, не мы в этом виноваты, всё наше дело, впитавшее в себя, быть может, миллионы россиян, оказалось делом отщепенцев потому, что война исказила простейшие понятия, перепутала все контуры смысла — соединила нас с немцами, хоть мы и несоединимы, и англо-саксов с коммунизмом, хоть и тут явная несоединимость; подменила все порывы нашего народа простейшим — порывом к победе над внешним врагом.

И вот, внешний враг разгромлен, а Россия остается такой, какой была.