Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [277]

В нашей попытке — спор с нашим собственным прошлым. У каждого из нас есть свои аргументы, свои данные для спора. Для меня это спор со всеми, о ком я вспоминаю с любовью и уважением. Лев Бертский, сраженный страшным недугом, учил меня терпимости, я теперь знаю, что он ошибся. Терпимость нужна, но не тогда, когда ты стоишь лицом к лицу со злом; зло не преодолевается терпимостью, но питается ею и набирается от нее сил. С Виктором Емельяновичем, моим добрым светлоглазым учителем, я в споре. Он был единовером, верил только в свою правду, а когда оказалось, что его правда — ложь, жить ему больше было нечем и он ушел — трагически одинокий и раздавленный. С Вавиловым и братом Семеном я спорю — они поднимались с низов. Люди из народа, они должны были видеть то, что, может быть, недоступно Бертскому и Пересветову — контролировать своим ощущением народа то дело, которое они вели.

Конфликт с прошлым — начало всего нашего дела во время войны. Мы возвращались к народу, хотели снова стать в ряд со всеми, кто ищет правду русской жизни. Да, мы, может быть, не шли до конца, до нужного и оправданного конца, но и этому есть свое объяснение. Питомцы революционных потрясений России, мы не столько отвергли прежний путь, сколько пожелали неправду этого пути исправить и сонм убиенных революционных обетований снова к жизни вызвать. Наша мысль если и возвращалась назад, то не дальше февральской революции. Мы хотели вернуться к ней, чтобы всё начать заново. Наш радикализм был застопорен нашим собственным прошлым.

Высоков говорил, что после нас придут другие люди, но начинать чистить конюшни должны мы сами. Но кто эти мы? Это правда, что и Власов был из партийцев, и многие вокруг него были из партийцев, но что в этой правде? Я никогда не сказал бы, что эти люди — взбунтовавшиеся коммунисты. Нет, они именно и взбунтовались потому, что перестали быть коммунистами, рванулись назад, к людям, прониклись тем отвергающим коммунизм чувством, которое жило, живет и будет жить.

Это звучит, как политическое заявление, а мне вовсе не нужно делать таких заявлений, и я их не хочу. Я смотрю на недавние дни и вижу в них Власова, выбравшего для себя трагический путь. Вот злой гений нашего дела, Ленков. Когда-то он был восходящей звездой партийно-бюрократического мира, но отверг всё и стал тем, чем никогда раньше не был и не думал быть. Я думаю о человеке, составившем первые документы освободительного движения. Редактор партийной газеты из Москвы. Говорят, что еврей, это подтверждается тем, что он тайно убит гестаповцами. Если правда, что еврей, то сколько же мужества было у этого человека, надевшего мундир капитана немецкой армии, чтобы положить начало совсем новому русскому делу! Я думаю о красивом генерале, хлопотавшем над авиацией русской освободительной армии. Бывший начальник управления гражданской авиации в Москве. Думаю я о многих, кто отверг свой вчерашний день, свою партийность, привилегированность, чтобы сделать дерзкую и от начала безнадежную попытку.

Рядом с ними стоят офицеры старо-русской армии, участники белого движения и, по совести говоря, я не вижу между ними разницы. В новых и старых в одинаковой мере и почти одинаковым голосом говорит Россия, которой мы не знали, которой мы не знаем, и лишь ощущаем. Начало всему делу не в нас, не в людях попытки военного времени, а в самой России, в ее невыраженной, но и не отменимой воле…

Опять звучит декларацией, а я не хочу и боюсь деклараций. Высоков еще говорил — нам выпала роль декабристов. Я тогда возражал ему: декабристы не примыкали к Наполеону, а воевали в рядах русской армии и по времени их почин лежит в послевоенном периоде, но теперь я вижу, что Высоков был более прав, чем я. Декабристы принесли с собой идеи запада в Россию, наши идеи родились в России, живут в ней, духовно независимы. Германия — случайный полустанок на пути этих русских идей. Я понимаю, что этот случайный полустанок накладывает на нас черную тень измены, но это на нас, а не на саму русскую правду, которую мы хотели выразить. Савл становится Павлом не от того, что он обретает истину, а от того, что истина преобразует, заново формирует его. Власов стал Власовым не тогда, когда осознал неправду русской жизни, а тогда, когда он восстал против этой неправды. Истина в России всеми осознается, да не все способны восстать. Декабристы, — говорил Высоков… В этой аналогии есть свое горе — однодневность. История сказала о предшествующем и последующем, но для самих декабристов всё кончилось в день поражения. Так и для нас. Нет, для нас может быть хуже. Те, что придут после нас, и будут думать, как мы, и действовать, как мы, может быть и слова-то справедливого для нас не найдут. Они возьмут от нас нить будущего, но нас самих отвергнут. Горькая мысль и некуда от нее скрыться. Но может быть продолженная необходимость бунта несет в себе и наше оправдание? Если существует эта необходимость, то должны были быть и мы, взбунтовавшиеся и погибшие, но, и погибнув, оставшиеся.

Но прочь всё, и к Праге. Мы, бывшие тогда в столице чехов, с вожделением ждали того, о чем тогда все говорили: чехи восстанут. Почему с вожделением, я сказать не могу. Позиция Власова, казалось бы, отрезала для нас всякую возможность примкнуть к восстанию — если не говорить об одиночках. Власов приказал, если оно начнется, выходить из города. А тем не менее, восстание казалось нам желанным. Мы с интересом рассматривали карту города, на которой было нанесено расположение немецких войск. Немцев было совсем мало. Если чехи разумно поведут дело, говорили мы между собой, то они в два дня сотрут немецкое сопротивление.