Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [239]

Марк продолжал молчать, а гестаповец вдруг захохотал, но тут же справился с собой. Тонкие и злые губы терлись одна о другую, как жирные черви, а смотрел он на Марка вприщур и очень весело.

«Нам было трудно во всём этом разобраться, но мы разобрались, поняли вас», — сказал он, кивая Марку головой.

«Вы ничего не поняли!» — глухо сказал Марк. Немец знал события, но видел лишь их поверхность. Это всё были глубокие, натуральные процессы и приписывать их Высокову, Марку, или кому бы то ни было — значит, ничего не понимать.

«Ах, гepp майор, если вы будете так говорить, то наша беседа вовсе не нужна», — сказал гестаповец. — «Я понимаю, что вы офицер, связанный присягой. Я сам офицер и знаю, что такое офицерская честь. Поэтому я и рассказал вам о вас самих, чтобы избавить вас от необходимости нарушить ваш долг. Могу вас заверить, что нам не нужно ваше подтверждение. Вовсе не нужно».

«И все-таки, вы ничего не поняли», — упрямо повторил Марк. — «Всё сказанное вами — легенда. Дешевая и глупая легенда плохо работающей разведки».

Марком владело в тот момент очень простое желание схватить за горло этого немца и посмотреть, как изменится его самоуверенное лицо. Может быть, сказать ему правду? Не поймет, не поверит. Когда рождается легенда, она начинает жить сама по себе. Да и что он мог бы сказать? Что этот застегнутый на все пуговицы убийца — невежда, ничего не смыслящий в том, что происходит вокруг него в России? Он знает, что в России течет река Волга, что от западных до восточных границ России много тысяч километров; ему известно, где добывается уголь и где нефть, где расположены заводы и фабрики, а где поля засеяны пшеницей. Но это и всё, что он знает. О России у него злобно-дурацкое представление. Он читал Толстого и видел только серого русского раба. Влюблен в Достоевского только потому, что тот открыл гнойники человеческой души, и он думает, что это русская душа такова. Если он учил историю, то из нее узнавал, что Россией правили немцы. Он, вероятно, хорошо помнит имена обнищавших немецких принцесс, которые становились русскими императрицами. Ему известно, что когда-то в Москве было много немцев, и это заставляет его думать, что и Москва немецкий город. Немецких булочников, часовых, экипажных и колбасных дел мастеров привозили из Германии, и Россия их поднимала и делала учеными, генералами, политиками, а этот сморчок считает, что это не Россия их поднимала, а они поднимали Россию, которая и жить не могла бы без этих булочников, ставших генералами и министрами.

Марк наклонился через стол. Подчеркнуто спокойно сказал, даже слегка улыбнулся:

«Вы создали плохую, беспомощную легенду, мой дорогой господин. Напрасно Гитлер кормит вас хлебом. За такую работу не кормить, а бить надо. И знаете, что еще? Не толкуйте об офицерской чести. Может ли быть честь у наших чекистов или у немецких гестаповцев?»

Лицо немца посерело. Глаза сначала растерянно забегали, но потом стали холодными, мертво уперлись в Марка.

«Хорошо!» — без всякого выражения сказал шеф гестапо. За спиной Марка уже стояли солдаты.

Его ввели в камеру. Стоя у двери, Марк всё рассказал. Камера молчала. Потом, переступая через ноги лежащих, к нему подошел Дробнин. Он положил ему на плечо руку.

«Всё в порядке, Марк», — сказал он. — «Ты ничего не мог испортить словами. Конец не словами определяется, ты сам это знаешь».

Стоя тогда у двери, Марк не видел, темно было в комнате, но знал, что на широком лице Дробнина плавает та тихая усмешка, с которой он и самые рискованные решения принимал, и, теперь уже скоро, собственную смерть встретит.

Марк продвинулся к своему месту. Еле различимая в темноте рука Абдуллы легла ему на колено.

«Не горюй, Марк, всё будет хорошо», — сказал татарин.

Завозились на другой стороне молодые ребята из взбунтовавшегося отряда. Марк теперь знал, почему они здесь. Они из отряда, ушедшего в лес. Он хотел было сказать им об этом, но решил смолчать. Для них лучше неизвестность.

Немецкие солдаты — один с винтовкой, а другой с ведерком клейстера и бумажными рулончиками — обошли улицы Рыльска и наклеили на стены и на дома новое извещение комиссара Бидо. Бидо обращался с подвластным ему русским населением русским печатным словом. На этот раз русское печатное слово на афише извещало, что через три дня на главной городской площади будут повешены большевистские агенты, осужденные им, комиссаром Бидо, на смерть. В этом было нечто новое — раньше Бидо извещал население о расстрелах, теперь же обещал публичное повешение и приказывал населению быть на площади и видеть его. В извещении были поименованы люди, назначенные на виселицу. Восемь имен. Все те, которые в другом городе заперты в комнате за деревянным щитом и лежат на полу, встречаясь ногами посреди комнаты.

Горожане останавливались возле свеже-накленных афиш. Прочитав, шли дальше. Хмурыми взглядами обменивались друг с другом, но говорили мало. Что тут можно сказать?

Между Рыльском и тем городом, в котором, за деревянным щитом, восемь человек лежали и сидели на полу, тянется старое булыжное шоссе. К нему жмется небольшой поселок, который до войны кормился от сахарного завода, а во время войны жил неведомо чем. В тот же день, когда немцы в Рыльске наклеили новую афишу, одна такая афиша, снятая со стены, лежала перед бургомистром этого поселка. Это был Кулешов, но теперь он назывался иначе. Человеку, принесшему афишу, он сказал: