Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [228]

В один такой день из автомобиля, остановившегося у военного штаба, вывели странного на вид человека. Он был двухметрового роста, а вел его низкорослый конвоир из перестарков-солдат — таких тогда всё больше становилось на немецкой тыловой службе. Великан выглядел устрашающе. Давно нестриженые космы прямых, на вид жестких, темных волос выпадали из-под козырька советской военной фуражки и нависали над роговой оправой огромных очков. Под стеклами небольшие глаза смотрели вприщур, что-то таили. В лице ни единой мелкой черточки — всё в крупном плане, точно и резко очерченное. Нос не длинный, но в основании широкий. Бледный рот — мясистый, губастый. Щеки запавшие, небрежно побритые. Шел этот человек какой-то странной походкой — как будто всё время падал вперед. На нем были потертые синие брюки с потемневшими от грязи красными лампасами. На ногах — огромные солдатские ботинки. Длинные ноги шагали размашисто, словно они торопились подхватить падающее вперед худое тело.

Подтянутый дежурный офицер встретил этого человека в коридоре, принял его от конвоира и провел в комнату.

«Господин генерал должен подождать здесь», — сказал он, и вышел.

Пленного генерала Власова оставили одного. Серая штабная комната. Стол, несколько стульев, совсем голые стены. За окном небольшой сквер. Няньки толкали перед собой детские коляски. Важно прохаживались голуби. От сквера, по радиусу, бегут улицы. В них густо движутся пешеходы и автомобили. Непривычная готика зданий. По линейке построившиеся деревья. Чужой и враждебный мир. Уходя от него, Власов снял очки. Без них он видел плохо. За окном всё превратилось в поток смутных видений. С этим потоком к нему всегда приходили мысли о прошлом. Он боялся, не хотел их. Защищаясь, вернул очки на место. Всё опять приобрело ясные и гнетущие очертания чужого мира. Голуби и няньки. На ум пришла мысль, что их мясо сладковатое. Мясо голубей.

За спиной скрипнула дверь. Вошел человек в форме немецкого пехотного генерала. Красивые, чуть вьющиеся волосы. Изморозь первой седины. Бледное, холеное лицо, несколько длинный нос. Подошел, подрагивая на ходу полными плечами с плетеными погонами, представился:

«Ленков».

Власов дернул головой, как будто его ударили под подбородок. Что-то среднее между улыбкой и гримасой повело его губастый рот.

«А…»

То, как акнул Власов, как он это произнес, и как осторожно высвободил свою руку из его ладони, отразило сложную гамму чувств, и Ленков уловил ее. Отозвалась она в нем ожогом. Но он продолжал широко и дружелюбно улыбаться.

«Не знаю, нужно ли более подробное представление», — сказал он. — «Вам в Москве, я думаю, пришлось немало обо мне услышать». Полувопрос, полуутверждение.

«Да… Пришлось».

На лице Власова появилась какая-то окаменелость.

В комнате был потайной микрофон. В другом конце штабного здания магнитофон схватывал всё сказанное Ленковым и Власовым и оставлял на ленте. Вечером эту ленту прослушивал капитан Грубер, офицер военной пропаганды. Маленький большеголовый человек. Умное морщинистое лицо, большие бледные уши. Лента воспроизводила ленковский голос. Власов почти всё время молчал. Только в самом начале беседы он кое-что говорил. Потом предоставлял говорить одному Ленкову. Но Груберу был интересен не Ленков, а Власов. Он заставил аппарат вернуться к началу ленты. Дружелюбен и мягок голос Ленкова. Глухим, грубоватым баритоном говорит Власов.

«Как здоровье?» Это Ленков. Власов: «Не жалуюсь». Ленков: «Лагеря военнопленных немцы превратили в душегубки. Морят наших людей голодом». Власов: «Лагерь, как лагерь, не умрешь, так, может быть, выживешь». Ленков: «Присядем, что ж мы стоим». Скрип стульев, сели. Ленков: «Как вы смотрите на фронтовые дела?» Власов: «Никак не смотрю. Я отвоевался. Пусть смотрят те, которые еще воюют». Помолчали. Грубер ждал. Опять заговорил Ленков: «Я очень рад, что нам удалось встретиться, и мы имеем возможность обсудить наши дела». Власов, после паузы: «Какие дела могут быть у военнопленного? Сиди, вшей дави, с голоду вой — вот и все его дела».

На этом Власов умолк. Дальше слышен был только голос Ленкова. Грубер остановил аппарат.

«Вовсе не дурно» — сказал он самому себе. «Вовсе не дурно для советского генерала». Он думал о том, что Власов отмалчивается неспроста. Своим молчанием он воздвигает барьер между собой и Ленковым. Эта мысль казалась Груберу забавной. Он довольно потирал маленькие морщинистые ручки.

На следующий день барьер возник перед самим Грубером. Утром он вызвал Ленкова к телефону. Просил отменить свидание с Власовым, сказал, что возникли новые затруднения.

Это был для Грубера нелегкий день. Ему пришлось сопровождать шефа военной пропаганды к самому имперскому министру Розенбергу — тот требовал доклада о политических планах оберкомандо-вермахт. Речь шла о плане Ленкова. Грубер имел к нему прямое отношение. Он помог Ленкову обосновать его, продвинул в военные сферы. Теперь ему предстояло защищать этот план. Грубер не верил, что план может быть одобрен министром. Маленький капитан твердо и последовательно презирал могущественного Розенберга. Научно презирал. За невежественность его литературных трудов, которые надлежало называть национал-социалистической идеологией. За маниакальную нетерпимость. Больше всего за иерархию ненависти. Ее Розенберг открывал Христом, «этим еврейским мальчишкой», как писал он. Грубер не мог этого простить. Впрочем, не только этого он не мог простить. Теперь нужно было идти к Розенбергу на доклад. Так приказал шеф военной пропаганды. Ему нужна была помощь Грубера. Маленький капитан был знатоком России. Если уж кому и вести переговоры с Розенбергом, другим знатоком России, то, конечно, Груберу.