Боги и гиганты - [95]

Хуманн мог быть доволен, но еще больше были довольны в Берлине, особенно в берлинских музеях,

Глава седьмая

Аппетит приходит во время еды не только у обедающего, но, в переносном смысле, и у археолога, и у музея, который организовал экспедицию. В эти годы Германия находилась на вершине своего величия. Пруссия овладела всей полнотой власти. Лихорадка тщеславия, охватившая страну, приводила к тому, что шёнебергский крестьянин продавал за большие деньги свою землю спекулянту и строил по возможности ближе к Курфюрстен-даму претенциозную виллу в стиле «чистого Ренессанса». Вместо того чтобы сеять рожь и возить на рынок телтовскую свеклу, он предпочитал стричь купоны надежных ценных бумаг, называя себя рантье. Эта мания величия господствовала также и среди высших государственных чинов, вне зависимости от того, был ли это наследный принц, рейхсканцлер или директор музея. Может быть, Рихард Шопе, который, по слухам, должен скоро стать генеральным директором музеев, и будет исключением, но этого нельзя предугадать. Пока он тоже кружится в общей карусели.

Атталиды были свободны от подобной мании величия времени диадохов и эпигонов. Но то, что они оставили после себя в виде развалин и обломков, было достаточно грандиозно, чтобы привести в волнение эпигонов XIX века, как это хорошо видно из писем. «Пергам у всех на устах, — сообщает шестидесятипятилетний Эрнст Курциус, princeps philogorum[47], своему брату в рождественские дни 1879 года. — Все наслаждаются необозримым количеством оригиналов и чувствуют себя равными Лондону. Древняя история искусства поведала миру часть своих тайн. В этих произведениях уже нет старой веры, поэзии и благородства, это — риторика александрийского периода, но в то же время какая смелость, какая высокая техника! Ею можно только восхищаться». Это признание завернуто в шелковую бумагу порицания, в вату оскорбленного чувства собственного достоинства. Читатель может подумать, что старого корифея немецкой науки об античности теперь обуяло раскаяние. Ведь в свое время он пропустил мимо ушей все призывы Хуманна, Хуманна, который сейчас, так же как и его Пергам, стал широко известен, тогда как Курциус и его Олимпия пребывали в забвении. Месяцем позже, 2 февраля 1880 года, Курциус был вынужден написать своему брату: «Рейхсканцлер неожиданно вернул назад заявление о дополнительном кредите в размере 90 тысяч марок, который уже был выделен, и бундесрату передано соответствующее распоряжение. Теперь у нас больше ничего нет, и мы вынуждены прекратить раскопки в апреле — мае. Я, конечно, делаю все, что возможно. Но даже обращение наследного принца к Бисмарку оказалось бесполезным. «Было бы очень сложно это сделать», — ответили ему, хотя здесь уже не было никаких трудностей! Наверное, Бисмарк вспомнил о Пергаме и решил, что по сравнению с ним наш договор слишком невыгоден и так далее. Теперь никто из советников не осмеливается даже говорить с ним об этом».

Старый человек хоронит свои идеалы. Молодой человек — для шестидесятипятилетнего сорокалетний кажется молодым — играет теперь большую роль и в министерской политике. К первому докладу Хуманна Конце пишет послесловие: «Мы работали на месте одного из знаменитейших городов эллинистическо-римского времени, остатки которого все-таки сохранились, несмотря на разрушения, нанесенные ему последующими поколениями. Наверное, еще больше находится в земле. Но для того, чтобы все это выяснить, надо провести основательное техническое и научное исследование хотя бы на одном участке. Топографически монументальную картину старого города на разных этапах его существования надо выявить в более определенных чертах».

Это — новый план, но с открытым большим алтарем теперь уже можно познакомить общественность. В первую очередь покорнейше просят принять приглашение старого императора. Правда, его предупреждают, что пока еще невозможно привести экспонаты в окончательный порядок. Затем Шёне организует первую экскурсию для представителей печати, ученых и художников, после которой газеты безапелляционно утверждают: «Теперь мы не отстаем уже от Парижа и Лондона!». Императору приходит в голову мысль о том, что Конце, пожалуй, заслужил орден, и он запрашивает мнение министра. Господин фон Путткамер, конечно, согласен и разрешает себе испросить ордена для Хуманна и других заслуженных участников дела, согласно списку, который весьма показателен. Но Путткамер делает интересную оговорку: отложить награждение до завершения транспортировки всех находок. Что же касается Хуманна, то здесь вообще не должно быть никаких сомнений, так как «выплаченный ему гонорар ни в какой мере не покрывает того, что он сделал для нас». Не надо забывать также, что «в будущем он может стать такой силой в Малой Азии, которую следует принимать во внимание» и «при выборе степени награждения для господина Хуманна (а не просто Хуманна!) надо особо учитывать патриотические побуждения его действий, личную преданность по отношению к высочайшему императорскому дому». После Хуманна следуют фамилии: директор банка Гейнце, австрийский агент Ллойд, Хамди-паша и эффенди Диран, и — что самое удивительное — выше фамилий турецких чиновников помещено имя Яни Большого Лалудиса, простого смотрителя и старшего рабочего!