Боги и гиганты - [137]

Проблема расходов для него не особенно важна; пусть об этом беспокоятся в министерстве финансов. Из дерева, картона и окрашенного полотна он создает в натуральную величину макет не мессельского, а его, гофманского, Пергамского музея (без всяких крыльев!), и покорнейше просит его величество посмотреть макет и принять решение.

«Его величество» — эти слова во второй половине XX века звучат коротко и почти скромно. Поэтому невредно было бы заглянуть в придворный календарь за 1910 год с тем, чтобы узнать, кто же скрывается за столь скромной маской. Оказывается, это не только Фридрих Вильгельм II Виктор Альберт, германский кайзер, император Прусский, маркграф Бранденбургский, бурграф Нюрнбергский, граф фон Гогенцоллсрн, но и суверенный обер-герцог Силезии, а также графства Глатц, великий герцог Нижнего Рейна и Позена, герцог Саксонии, Вестфалии и Энгсрпа, Померании, Люнебурга, Голштинии и Шлезвига, Магдебурга, Бремена, Гельдерна, Клеве, Юлиха и Берга и т. д. и т. д. Следует еще примерно 80 званий и титулов. Если перечислять их все, даже болтливый календарь испустит дух.

И вот человек, который обладает всей этой властью, которого озаряет весь этот свет, который сам себе кажется полубогом и которого история изображает как колосса на глиняных ногах, этот самый человек, великий император, 19 марта приедет, в блеске своей славы на остров музеев (именно приедет, а не придет, ведь не может он весь груз своих многочисленных званий и орденов нести пешком!), чтобы объявить свое высочайшее решение.

Он осматривает балаган Гофмана, его картонный цирк, и всем восхищается: ведь архитектор успел начать свой доклад первым. Но это еще ничего не значит, так как у того, кто не имеет собственного мнения, всегда остается возможность прислушаться к словам того, кто говорит последним. Этим последним не был Боде; он говорил вторым и полностью капитулировал перед страстной речью Гофмана. Последним оказался Кекуле, который пока шел спор, выслушивал его молча. Кекуле — не сильная личность, не гигант и не бог: он просто человек, который знает, чего хочет, и служит своему делу. И вот окончательный результат — достигнут компромисс: музей соглашается сократить пять метров, архитектор добавляет к этому еще пять, и полу-ценная в результате площадь оказывается приемлемой и достаточной для обеих сторон. В окончательном виде сохранится размер 30 на 48 метров, и все фрагменты разместятся без ущерба для фриза.

Однако решение о рыночных воротах Милета еще не принято. Гофман открывает свою папку и показывает кайзеру рисунок ворот, размещенных под открытым небом — так, как он себе это представлял.

— Великолепно, Гофман! Прекрасно! Это послужит украшением моей столицы! Это вы отлично придумали. Я же все время говорил, что вы практичный человек!

— Извините, ваше величество, — вмешивается в разговор Виннефельд, — но Виганд тоже человек дела, и именно поэтому он считает, что ворота нельзя оставлять под открытым небом. В этом случае, во-первых, их будет невозможно сохранить, а во-вторых, они потребуют при восстановлении других добавочных материалов!

— Мой дорогой господин профессор, — прерывает его Гофман своим громовым басом. — Уж эти заботы оставьте, пожалуйста, мне. При реставрации я добавлю к кладке настоящий камень, стойкий к любым изменениям погоды, таким образом, даже вы не сможете определить разницу между старым и новым!

Директоров охватывает ужас, но его величество сверкает глазами, синими, как у всех Гогенцоллернов, и соглашается с Гофманом:

— Сохранение каких-то там обломков не так уж важно! Запомните же, наконец, что на свете помимо археологов существуют и просто люди!

Он оглядывается с победоносным видом. Не войдет ли это его выражение в новое издание крылатых слов Бюхмана? И на острове музеев разыгрывается финальная сцена из оперы «Орлеанская дева»: «Все долго стоят в безмолвном восхищении». Кайзер делает шаг назад и садится в карету. Копыта лошадей выбивают искры из мостовой. Городской архитектор Гофман улыбается. Улыбается? Нет, скорее ухмыляется. А профессорам не до смеха.

Виганд, которого в тот же день информировал обо всем Виннефельд, направляет из Дидим резкий протест Боде. Тот со вздохом подшивает его в подозрительно пухлую папку под названием «Дело о строительстве нового Пергамского музея».

В эти дни помощник Гофмана, советник по строительству Вилле начинает распаковывать ящики, прибывшие из Милета. Оценив их содержимое, он замечает, что из этого материала не удастся почти ничем воспользоваться, если восстанавливать ворота под открытым небом, так как их остатки лежали в воде столетия и реставрация потребует более полумиллиона марок.

Однако что теперь можно сделать, если нужно выполнять желание его величества? Regis voluntas suprema lex.

Но Виганд не молчит. Виганд, конечно, не бог, не гигант и не герой. Он, нелицеприятно и прямо говоря, рыцарь конъюнктуры, который всегда ставит на нужную лошадь. Однако — это надо теперь сказать для его оправдания и вопреки всей критике — он видит не только свою лошадь, но и главную цель. Эта цель — общеизвестные культурные ценности, которые могут оказать из Берлина гораздо большее воздействие, чем из Милета или из Пергама в Малой Азии, так как посещение этих городов доступно очень немногим. С одной стороны, Виганда можно назвать новым византийцем, который подпевает его величеству и его приближенным, но, с другой стороны, — также и наследником Хуманна, который оставался свободным человеком, несмотря на свои убеждения и вопреки уступкам стоящим у власти. И более того: Виганд — сын великой немецкой науки о классической древности, которая, начиная со времен Герхарда и Бёка, не умела «прятаться» и «покоряться», которая всегда требовала целеустремленности, проповедовала человеческое достоинство и не склоняла головы даже перед императорским престолом. Это качество Виганда было особенно важно потому, что уставший Кекуле и боязливый Виннефельд уже утратили способность к дальнейшему сопротивлению.