Боги грядущего - [63]

И вот теперь взбалмошная баба готова была столкнуть его лбами с Головней. При одной мысли об этом Жар цепенел. Он благоговел перед вождем. Он трепетал перед ним, как дитя трепещет перед строгим отцом — иногда обижаясь, но не мысля жизни без него.

Рдяница распалялась все больше, кричала так, что перекрывала гул голосов в общине. Жар не знал, куда деваться. Больше всего на свете он не любил выяснения отношений на людях. Иногда, поругавшись с женой, целый день ходил как во сне — ничего не видел, ничего не слышал. Но теперь страх перед вождем пересилил, и Жар заорал:

— Хватит! Быстро начала… ну, быстро!

Рдяница на мгновение умолкла, раскрыв рот от неожиданности, но тотчас подобралась как волчица перед прыжком.

— Посмотрите на него! Голосок прорезался? Ты бы лучше так перед вождем выступал, крикун. Что, хвост поджал? И все вы поджали. А я вот не боюсь. Да! Ни его, ни Науки, никого.

— Раз смелая, сама ему… — огрызнулся Жар. — А мне нечего тут…

— А вот и скажу. Думаешь, испугаюсь? Выкуси! Вот прямо сейчас пойду и скажу.

И она пошла.

Головня стоял возле женского жилища: обсуждал с Сияном и бабкой Варенихой, сколько чего оставить девкам и сколько взять с собой. Варениха, вздымая руки, сокрушалась:

— Как же они без мясца-то? Без мясца им никак. Хоть на один кус, хоть за щечку положить, хоть лизнуть.

— Не гунди, карга, — хмуро отвечал Головня. — У них молоко будет.

— Ах, кормилец, да без мясца же нельзя! И молочко, конечно, и ягодки, и рыбка, корешки — мясцо-то к ним ай как хорошо!

Головня отмахнулся, сказал Сияну:

— Короче, так: строганину неси Лучине, а себе и девкам оставишь ту, что здесь лежит. Говоришь, нет там ничего? Ну так пусть дурехи соображают следующий раз. Поголодают немного да думать начнут.

Он развернулся, чтобы уйти, и тут на него налетела Рдяница.

— Никуда я не поеду, — торжествующе заявила она.

Головня скривился как от зубной боли.

— Буду я тебя слушать, — буркнул он, отодвигая Рдяницу плечом.

— Будешь! Кто тебе еще правду скажет?

Головня зашагал прочь, не обращая на нее внимания. Рдяница поскакала следом — черная, с развевающимися длинными лохмами, сухая и остроносая, как облезлый хорек.

— Что рожу воротишь! — надрывалась она. — Думаешь, все тут легли под тебя? Все хвосты поджали? Я — Артамонова, как и ты, бесеныш. Мы все тут — Артамоновы. Забыл? Пусть Жар и Сполох губят свои души, если такие трусы. А я останусь здесь. И детей не отдам в твои грязные лапы. Слышите, люди? Проснитесь. Поглядите на него. Мало ему трех отнятых жизней, растленному пятерику. Он всех хочет повязать скверной. Почему молчит собрание? Почему род не скажет своего слова?

Голос ее, трескучий и гнусавый, далеко разносился по общине. Люди отрывались от дел, с изумлением вслушивались в него, цепенея от страха. Еще не стерлась из памяти жуткая участь Отца Огневика и его родных — черепа на шестах беззвучно выли от отчаяния. Должно, с глузду двинулась шалая баба, утратила разум и страх.

Головня остановился, набычился, повернувшись к ней. Этот бабский бунт начал ему досаждать. В словах Рдяницы было много правды, но правды порочной — ведь за ней стояли низвергнутые боги. Собрание, род — эти слова, еще недавно святые, теперь взбесили Головню. Наука велела ему идти в мертвое место. При чем тут собрание? Какой к демонам род, когда Головня избран самой богиней?

— Сполох, — бросил он, не сводя взора с крикуньи.

Помощник не услышал — стоял возле загона и, обхватив за шею корову, разжимал ей пасть ошкуренными еловым суком, пока его товарищ спиливал животине наросты на зубах. Но услышали люди, и внезапная тишина установилась в общине. Никто не шевелился, все умолкли, и в повисшей тишине пронзительно грянул где-то плач ребенка. Головня почувствовал, как незримо натянулась жила, будто мир подвис над пропастью. Упадет — не упадет? Здесь и сейчас решалась судьба общины. Вот она, еще одна развилка: как обломать рога дерзкой бабе? Как разделаться с ней, если за ее спиной могуче нависает темная громада обычая? Как разбить эту скалу?

И Головня повторил громче:

— Сполох!

Помощник отпустил корову, посмотрел на него, отдав товарищу сук.

— Возьми эту горлопанку и примотай ее за руки к саням, — приказал вождь. — Пусть бежит за нами как запасная лошадь.

Сполох выкатил глаза, не веря своим ушам. Приковать общинника? Как это? Человек ведь — не собака, не раб. Он — родич, плоть от плоти твоей, кровь от крови. Человек без рода — что волк без стаи, одинок и безотраден. Чужаков обманывай и ненавидь, если хочешь, но родич — святое. Кто поднимет руку на своего? Только безумец.

Головня прикрикнул:

— Оглох что ли?

И сжал кулаки.

Сполох дернулся вперед, но опять остановился, спросил:

— Земля мне в очи, неужто и впрямь хочешь привязать ее к саням? — От взгляда вождя его передернуло. — Разрази меня гром, она же из нашего рода!

— Ты слышал мой приказ?

Медленным шагом, понурившись, точно наказанный ребенок, Сполох поплелся в мужское жилище за ремнями. Рдяница, умолкнув, следила за ним, будто взывая беззвучно: «Остановись! Одумайся!». И вместе с ней, казалось, то же самое твердила вся община — от мала до велика.