Боги грядущего - [62]

— Дура была. Думала, кровь Отца Огневика смоет все грехи.

— Разве хуже жить стали? Мяса вдосталь, молока вдосталь, про голод и не вспоминаем. Чего ж еще надо?

— Ледовое искушение, — тихо промолвила Искра.

— Ты мне это брось! От тебя еще такое слышать! Довольно и других болтунов. От папаши своего нахваталась, не иначе.

— Папашу не тронь. Он тебе ничего плохого не сделал. Лучше на себя посмотри. Женатый, а сам по девкам бегаешь. Думаешь не знаю? Вся община о том судачит. Ладно — девки! Они хоть — Артамоновы. Обидно, горько, но — пусть. Все вы, мужики — кобели. Отец мой такой же. Но он хоть со служанками не путается. А ты… посмотри на себя! Не совестно тебе? О чести бы подумал.

Головня остолбенел. Этого он никак не ожидал. Жена вождя — и забитая бессловесная девка, почти вещь, ходячее орудие. Что им делить? Ну не смешно ли?

Искре, однако, было не до смеха. Служанка, которую она мнила соперницей, как раз входила в возраст, наливалась соками, хорошела. А сама Искра если и наливалась, то только желчью. К тому же, она была на сносях, огрубела лицом, стала раздражительной. Вот и будешь тут ревновать, когда рядом вертится эта ягодка — сладкая, мягкая, только сорви. Ревность истасканной жизнью бабы к пышущей здоровьем и свежестью молодухе — вот что разъедало ее.

Головня изумился. Лишь теперь, когда Искра, забывшись, выпалила причину своей злости, он поглядел на служанку как на женщину. А ведь и впрямь поспела девка, подумал он. Пора срывать. Но мысль эта, мелькнув, тут же и погасла, сменившись новой вспышкой ярости. Никто не смеет прерывать совет! Он — вождь, и все должны его слушать. А уж жена — самая первая. Он, Головня, облечен великим призванием вещать слово Науки. Он убил колдунью и Отца Огневика. Он избран вести за собою общину, и всякий усомнившийся в этом есть враг великой Науки. Как-то так.

— Никогда больше не смей встревать в мои беседы с помощниками, — отчеканил он и вскинул ладонь, предупреждая возражение. — Никогда! Слышишь?

— А иначе? — насмешливо полюбопытствовала Искра.

— Увидишь, что будет, — проронил Головня, отвернувшись.

Глава третья

Головня и без Сполоха понимал, что проку от баб в мертвом месте будет как от коня молока. Только под ногами мешаться станут. Ну и что? Зато избавятся от страха перед скверной. Этот страх, глупый и жалкий, казался ему проклятьем, которое Отец Огневик посылал из прошлого. Упрямый старик даже с того света продолжал портить ему жизнь.

В путь сбирались с плачем и стонами. Матери рыдали над детьми. Мужики ходили мрачные, злые, покрикивали на жен и ребятню, цедили что-то сквозь зубы, глядя на вождя, будто отгоняли злых духов.

К переходу готовились как к перекочевке: вытаскивали из жилищ весь скарб, одежду, утварь, грузили все на сани. Чтобы не мучить быков, непривычных к снежным походам, Сполох решил пригнать из общинного табуна кобылиц. Но пригнал всего четырех — остальные были на сносях. Лучина два раза посетил летник, привез несколько больших копен сена; подростки понатаскали из тайги дров для остающихся в общине девок. Но как ни торопились, а в двое суток, отведенных Головней на сборы, уложиться не получилось. Слишком это было ново, необычно — зимняя перекочевка. Слишком многое пришлось изобретать на ходу. Быки не могли переть через наст — резали ноги. Головня велел обмотать им ноги полосками шерсти, как это делал с собаками Огонек. Коров не брали, надоенное молоко заморозили и нарубили большими белыми кубами. Не хватало нарт: на них грузили сено, пришлось делать волокуши, чтобы не идти за обозом пешком. Головня носился по общине и торопил, грозил, уламывал. Люди ворчали, но подчинялись. Медленно, со скрипом дело спорилось. Одна лишь Рдяница ни в какую не хотела идти и распекала мужа, спешившего исполнить приказ вождя:

— Ты-то куда собрался, демон безголовый, кара моя небесная? Хочешь погибать — погибай, слова не скажу, а детей не трожь. Мои они, кровные, не отдам.

— Что ж ты… в Науку верить… — бормотал Жар.

— Я верю в прельщение и скверну. Их там хоть лопатой греби. А Наука где-то там, далеко, обо мне Она, небось, и не знает даже.

Косторез, огорошенный непослушанием жены, пробовал уговорить Рдяницу, действовал лаской и запугиванием, но все было тщетно. Рдяница стояла на своем. Увидев, как слуги выносят вещи, она завернула их обратно.

— Один поедешь, — сказала мужу. — Устроишься где-нибудь. А я с детьми здесь останусь.

— Но Головня велел…

— Я с детьми останусь здесь, — отчеканила Рдяница.

Косторез развел руками. Никогда у него не получалось переспорить жену. Всегда за ней оставалось последнее слово. А все потому, что Рдяница презирала мужа, полагала его растяпой. «Другие вон по правую руку от Головни сидят. А ты только вздыхаешь да охаешь», — бурчала она на Костореза. Что правда — то правда. Не такой Косторез был человек, чтобы пыжиться от важности и вгонять других в трепет. Показать зубы, рявкнуть как следует, заставить себя слушаться — это было не для него. На собраниях сидел тише воды, ниже травы, отмалчивался, витал в облаках. И вообще ничего знать не хотел, кроме своего ремесла. Жена приходила от этого в ярость. С упорством редкостным старалась пробудить в муже хоть подобие честолюбия — бесполезно. «Какой ты мужик! — говорила она. — Рохля, а не мужик! На других-то глянь…». Жар грыз ногти, страдал, но измениться не мог.