Боги грядущего - [56]

Возле огромного котла для вытапливания ворвани несколько рыболовов мутузили какого-то охотника, выдернув бедолагу из седла. Колпак с несчастного слетел, он вопил, прикрывая голову рукавицами. Пышная бородища намокла от крови, клочья волос летели во все стороны. Головня вихрем обрушился на врагов, всадил топор в шею одного, втоптал лошадью в снег другого, остальные прыснули кто куда, как мышиный выводок.

— А нож тебе почто? — рявкнул Головня, бешено глядя сверху вниз на копошащегося в кровавом снегу родича.

Он развернул кобылу и наконец углядел Отца. Тот стоял возле покуроченного, дымящегося жилища и растерянно взирал на происходящее. Прямо перед ним, всего лишь в паре шагов, Лучина сноровисто стаскивал меховик с лежавшей на снегу девки. Та брыкалась и вопила, мотала головой, зажмурившись от страха, а Лучина, плотоядно улыбаясь, заходил то справа, то слева, пытаясь поймать вихлявшиеся в воздухе ноги.

Головня неторопливо подъехал к Отцу, сказал, поигрывая окровавленным топором:

— Вот и пришел твой смертный час, еретик. Всякий, кто противится благой вести, да будет умерщвлен.

Отец поднял на него прогоревшие глаза.

— Кто же ты? Неужто сам Лед явился к нам, смиренным чадам Огненным?

Головня весело рассмеялся.

— К вам явился я, Головня. И да вострепещут Огонь, Лед и черные пришельцы.

Он спешился, ухватил ослабевшего Отца левой рукой за грудки, притянул к себе. Тот подался без сопротивления, только охнул, пытаясь слабыми пальцами отцепить руку врага. Головня, хищно засопев, глянул ему в глаза — жалкий прислужник жалкого бога. Каково там бьется страх? Чует ли Огонь гибель свою? Потом медленно отвел руку с топором в сторону (седое небо расплылось в железном лезвии) и ударил по прикрытой меховым колпаком голове. Отец упал без звука, как сорвавшийся с жилы кумысный мешок — хлоп, и растекся по земле.

Головня обернулся к своим.

— Гоните всех к площадке для собраний! К площадке!

Голос его утонул в шуме и гаме погрома. Охотники насиловали баб, выгребали добро из жилищ, ловили разбежавшихся лошадей. Тут и там лежали тела Рычаговых.

— Всех к площадке! — орал Головня. — К площадке.

Глаза у родичей были ошалелые, слепые; охотники смотрели на своего вождя и не слышали его. Первым очухался Лучина.

— Все сделаем, вождь, — закивал он.

Раскручивая петли, Артамоновы кинулись ловить уцелевших рыболовов, волокли их по снегу.

Головня вышел к площадке для собраний и остановился, разглядывая согнанных туда людей. Вид у местных был самый жалкий: избитые и замерзшие, они затравленно глядели на разъезжавших вокруг них всадников и тряслись от страха. Рыдали женщины, вопили дети, мужики шептали молитвы, теребя нагрудные обереги.

— Радуйтесь вы, пожиратели требухи! — обратился он к пленникам. — Отныне вы — часть великой общины Науки. Волею богини я поведу вас к свету истины. И горько придется тому, кто взумает мне перечить.

Глава вторая

Петли теперь были ни к чему — Артамоновы спешно осваивали луки и копья. Луки строгали из высушенного можжевельника, стрелы — из выпрямленной лозы, тетиву крутили из конского волоса. Острия копий за недостатком металла варганили из кремня. Мастерили рогатины, чтоб ходить на медведя, копали ямы с кольями на оленьих тропах. Смекалка и глазомер пришли на смену обычаю. Делать как предки стало не с руки. Изворотливость — вот что ныне почиталось за благо.

Изобилие пролилось на Артамоновых, нескончаемое и бурное как осенний ливень. Таких радостных и сытых дней не помнил никто. Мяса ели от пуза, успевай только глотать.

Рычаговых, пригнанных всем скопом в стойбище, Головня приспособил ловить рыбу и помогать по хозяйству, детей рассовал по жилищам: мальчишек — в мужское, девчонок — в женское, чтоб забыли, кто они есть. Когда настало короткое лето, отправил пленников на луга косить траву, а вокруг выставил стражу с копьями, чтоб не удрали.

Так и повелось: Рычаговы работали, Артамоновы охраняли. Не жизнь, а сказка! Не было теперь нужды коневодам махать косой или ездить за дровами — все делали невольники. Родичи Головни задрали носы, приговаривали: «Мы — дети Науки, белая кость. А вы, не имеющие свободы, — серая кость. Вам на роду написано ходить у нас в узде». Рычаговских девок Головня поначалу хотел выдать замуж за своих парней, да передумал: к чему иметь в кумовьях рабов? Вместо этого раздал их всем желающим, чтобы использовали девок по своему разумению — кого в служанки, а кого — для ночных утех. Себе тоже взял девчонку — кареглазую и пугливую, как лисичка. Привел, поставил перед женой: «Вот тебе помощница». Та придирчиво оглядела девку, спросила ее: «Кожу-то мять умеешь?». Девчонка кивнула. Искра поджала губы: «Ладно, посмотрим, какова работница. Иди пока хлев почисть. Лопата у двери». Девчонка вышла, а Искра ворчливо спросила у мужа: «Ну и к чему мне эта возгря? Сама что ль не управлюсь?». Головня пожал плечами: «Надо ж куда-то девку пристроить. Не за дровами же посылать».

Так и осталась та в доме. Искра поначалу ворчала, недовольная чужим присутствием, но затем привыкла, перестала и внимание обращать на девку, будто та была приблудной собакой — бегает, машет хвостом, куска не лишает. А девка оказалась смышленой и расторопной, иногда только втихомолку лила слезы по погибшей матери и взятым в плен братьям. Искра однажды застала ее с красными глазами, спросила: «Чего ревешь?». Служанка закусила губу, колеблясь, потом бросилась в ноги хозяйке, умоляла смягчить участь пленников — получше их кормить да не держать целыми днями на морозе. Искра недоуменно воззрилась на нее, хотела гневно одернуть дерзкую, но растаяла. Женщин легко разжалобить — пусти слезу, и они готовы разрыдаться вместе с тобой. Так и Искра — положила ладони на плечи несчастной, сказала: «Я поговорю с вождем. Ступай».