Боги грядущего - [48]

Она почти шептала, подступая все ближе, и шаги ее, мягкие, крадущиеся, словно поступь ласки на охоте, вызывали у Головни безотчетный ужас. Он смотрел на колдунью, на ее грязное лицо с застывшей усмешкой, на колтун ее волос, и тот же недобрый голосок, который уламывал Головню взять гнутую палку, теперь вопил: «Беги! Беги отсюда прочь!». Он был жаден и трусоват, этот голосок, и, несомненно, принадлежал Огню — злейшему недругу загонщика. Головня остался на месте и смотрел на ведьму, не отводя взор. А та, как уже бывало, остановилась в двух шагах от него и, покачиваясь, заорала:

— Чихать мне на твоих богов, Отец Ледовик! Тьфу на них! Лед и Огонь — они равно противны мне. И ты знаешь это. Ты помнишь, как я говорила тебе это — там, в Заячьей долине. Помнишь, конечно! Иначе не пришел бы ко мне сейчас, презренный пастырь робких душою. Не стал бы, направляемый завистливым богом, таскаться за мною по всей пещере. Ты надеешься обратить меня в свою веру? Ха-ха!

Она отскочила от него, будто опаленная жаром вспыхнувшего пламени, и задрала острый нос в приступе нежданной гордости.

— Я помню каждое слово, что ты говорил мне, Отец Ледовик. Помню твои уговоры и стенания, твои угрозы — я помню все, старик! И помню смерть матери. Что? Ты содрогнулся? Тебе не нравится это слово? Ха-ха, ты боишься скверны. А я повторю его: «Смерть! Смерть!». Для познавшей Науку не страшны злые духи. И я говорю тебе: когда умерла мать, пришел гость и сказал, что у него есть книга древних, неведомая Отцам. Он сказал, в этой книге заложено знание, как овладеть стихиями. И я, сокрушенная сердцем, поверила ему, ибо надеялась воскресить мать. Я надеялась на это! А ты посмеялся надо мной. Ты обгадил мою надежду, мое светлое чувство, мою последнюю отраду. Я же, в отместку тебе, взяла эту книгу и стала читать ее. Ты сам научил меня этому, Отец Ледовик. Ты говорил: «Взыскуй истины и будешь угодна Господу». Ты говорил так, глупый, недальновидный Отец! И я поступила по твоему слову, и обратила взор свой на истинного миродержца. Гость тоже был себе на уме и взял у меня самое дорогое, что я могла ему дать… То был человек необыкновенный! Куда тебе до него, мелкотравчатый Отец! Он не хотел ни пушнины, ни угля, ни даже серы, он хотел совсем иного…

И тут впервые, пожалуй, Головня увидел, как бешеное лицо ее смягчилось. Будто блаженная греза на миг завладела колдуньей — морщины ее с полосками засохшей грязи разгладились, глаза подернулись дымкой — она вспоминала! Но почти сразу вид ее снова обрел хищные черты — сомкнутые губы, желваки в уголках рта и взгляд исподлобья.

— Ты не знал об этом, Отец. Ты изгнал меня, согрешившую, совсем за другое. За стремление проникнуть в тайны бытия. Так знай же, проклятый Отец: в ту ночь, еще не успев оплакать мать, я получила величайшее наслаждение в жизни! О да, я пала перед гостем, я осквернила звание избранницы Льда. Что с того! Ведь Лед твой — неистинный бог. А даже будь он истинным, думаешь, это остановило бы меня?

Она уставилась на Головню, словно ждала ответа, но что загонщик мог сказать ей? Да она и не слушала его. Она говорила с призраком. Взяв прислоненную к стене жердь с насаженным на нее металлическим острием, она ядовито произнесла:

— Знаешь, что это? Копье. Оружие древних. А знаешь, что такое — оружие? Вещь для убийства. А знаешь, что такое убийство?

Она залилась смехом и отбросила копье в сторону, как ненужный хлам. Наконечник звонко ударился о каменный пол, скрежет на мгновение наполнил своды пещеры. Головня же, сморщившись от резкого звука, невольно сделал шаг назад: ему показалось, что бабка в ослеплении своем готова перейти грань, которую сама установила. Но ведунья лишь ощетинилась и слаженно подернула плечами как в танце, а в глазах ее зажглась непонятная радость.

— Он хотел познать меня, — промолвила чародейка. — Познать уродку! Обычные бабы его пресытили… — Она захохотала, приплясывая, и закружилась на месте, переплетя ладони над головой. — А взамен он дал мне книгу. Великую книгу древних, из которой я поняла, что мы погрязли во лжи. Мы поклонялись порочным богам! Я поняла это. А ты ничего не понял, убогий глупый Отец.

Она улыбнулась, обнажив редкие осколки зубов, и произнесла:

— Хочу, чтоб ты знал. Ты мне не страшен, как и твои никчемные боги. Захлебнись бессильной ненавистью, выродок. И проваливай, откуда пришел.

Она развернулась и, подпрыгивая как девчонка, юркнула в один из переходов. Головня же остался на месте, скованный по рукам и ногам незримой силой. Развороченная морда медведя, вся в неровных черных дырах, плавала в колышущемся круге света точно грязная льдина на волнах, а по обеим сторонам от нее, изуродованные и слепые, недвижимо таращились другие морды: оленьи, волчьи, лисьи. А из дальних переходов студеный ветер нес завывания и хохот: «Трепещи пред Наукой, Отец Ледовик!». И мерещилось загонщику, будто голос ее, гремевший в каменном мешке, заставлял корчится в муках звериные морды, а из глазниц так и сочилась боль: «Беги прочь! Прочь отсюда!».

Но Головня остался. Подавил в себе гнусный порыв и, сделав усилие, двинулся вперед — вслед за ней. Он шел по переходам, чтобы познать великую истину. Он спешил за колдуньей, ибо Лед вещал ее устами. И хоть загонщика смущали ее богохульные речи, он хотел испить эту чашу до дна, так как знал, что нигде и никогда не услышит ничего подобного. Любопытство гнало его. А еще — вера в свое предназначение.