Боги грядущего - [37]

— Нет на мне навета, — твердо ответил Головня. — Глупость есть, а навета нет. Ты это знай.

Сполох постоял молча, не сводя с него взгляда. Потом сказал:

— Да мне-то теперь все едино — глупость, навет. Через тебя беду терплю…

— Что ж мне теперь, в тундру уйти, чтоб тебе на душе полегчало?

— А это уж как хочешь: можешь в тундру, можешь в лес. Хоть к колдуну в зубы. Плакать не буду, Уголек.

Головня вздрогнул. Такого оскорбления он не ожидал. Назвать загонщика детским именем — хуже нет обиды. От ярости сжались кулаки, глаза застлала пелена. Еще мгновение, и он бросился бы на Сполоха, чтобы затолкнуть ему в глотку мерзкие слова. Неимоверным усилием подавив этот порыв, он пробурчал с угрозой:

— Ты бы придержал язык, Сполох. Метешь как помелом. Нехорошо.

Тот слушал его, брезгливо подрагивая ноздрями — взъерошенный, неопрятный — истый пес, вылезший из навозной кучи. Потом вдруг подступил вплотную, схватил бывшего товарища за грудки и встряхнул: «Не приближайся ко мне, падаль. Сиди в своей норке и не шебурши, с-сучонок. Пошел, пошел».

И сильным толчком опрокинул его на спину. А затем, не дав опомниться, принялся пинать.

— Сучий потрох, отродье потаскухи-матери, ты кем себя возомнил? Я-то хоть — сын вождя, а ты как был пустым местом, так и останешься. Тявкаешь как беззубый щенок, ждешь, когда возьмут тебя за загривок и вышвырнут прочь…

Головня ворочался, прикрывая лицо руками. Пытался встать, но Сполох раз за разом валил его на землю. Наконец, Головне удалось откатиться в сторону и вскочить. Тело у него гудело от ударов, губы стали липкими и солоноватыми.

— Кабы не был ты друг мне, ответил бы за все, — рявкнул он, схаркивая кровь.

— А ты — падаль, гнилье вонючее, поганый черный пес, — заорал Сполох, вновь кидаясь на него.

Головня увернулся и врезал товарищу по челюсти, но тут же получил ответный удар по шее. Сильный удар, болезненный — даже колпак сбился. Он набычился, выставил вперед кулаки, прошипел:

— Не друг ты мне больше, Сполох. Так и знай.

— С такими друзьями врагов не надо, — огрызнулся тот.

Они кружили друг возле друга, примериваясь для удара. У Головни сочилась кровь меж зубов, кололо в правом боку, он тяжело дышал, но отступать не хотел. Сполох был без рукавиц, кулаки его запунцовели от мороза, открытые уши горели как ошпаренные.

— Как там у Отца на Яркиных харчах? — спросил сын вождя, оскалясь. — Хорошо было?

— Иди ты ко Льду, — ответил Головня, бросаясь на противника.

Они покатились по снегу, лупцуя друг друга. Рядом неистово лаяла собака, которой так и не дали полизать пропитанный мочой снег. Скоро к месту событий сбежались другие псы. На шум вышла Зольница, засмеялась, увидев побоище.

— Вот кого Огонь принес. А ну-ка наподдай ему, сынок, чтоб жизнь невзвидел.

Оба бойца уже выдыхались, но злая баба подзуживала их, да еще принесла из жилища маслобойку и принялась колошматить измученного Головню по спине. Меховик смягчал удары, но загонщику все равно приходилось туго. Тело одеревенело от боли, в глазах вспыхивали искры, из носа и разбитых губ капала кровь. Он заорал в отчаянии, готовый уже вонзить зубы в глотку Сполоха, но тут чьи-то руки вцепились ему в плечи и отодрали от лежащего на снегу сына вождя.

— Хватит! Хватит! — прокричал ему на ухо испуганный голос. — Лед отуманил!

Головня еще вырывался, пытаясь врезать противнику, визжал что-то непотребное, но его оттаскивали все дальше и дальше, а потом повалили на снег, и голос Жара-Костореза крикнул:

— Хватит! Хватит! Не дело это!

Головня с трудом сел, очумело огляделся. В башке гудело, снег забился за шиворот и теперь таял, стекая по спине ледяными ручейками. Пот стремительно замерзал, превращаясь в наледь.

Новый вождь нависал над ним словно родитель над расшалившимся ребенком. Редковласое лицо его терялось под колпаком, так что Головня видел лишь жидкую бороденку да выпяченную нижнюю губу.

— Раздухарились, — сказал Жар. — Олени!

И тут же старческий голос объявил:

— Воистину бесы показали свое лицо. Поднял руку брат на брата. Вот он, Лед-то! Корчится в муках, корежит вам души. А вы и рады ему отдаться, паскудники.

Отец Огневик бушевал, потрясая посохом. Даже на собрании, обличая вождя и чужака, он не был так взбешен, как сейчас. Громы и молнии сыпались на головы противников, вызывая суеверный ужас у баб, сбежавшихся на крики и лай.

— Что сделаем с ними? — спросил Жар-Косторез у старика.

Отец сопел, зыркая из-под дряблых век. Промолвил:

— Сполоха — в мужское жилище, а мачеху его — в женское. Нет у вас более своей избы, пакостники. Отныне станете блудить по чужим дворам как безродные бродяги. А этого теленка, — показал он на Головню, — отправь за табуном. Пусть проветрится.

— Последнего лишаешь, Отче! — горестно воскликнула Зольница.

— Поделом! — ответил тот.

У бабы затряслись губы, он спрятала лицо в ладонях. Сполох тяжело поднялся, вытер рукавом разбитый нос. От него шел пар, лицо алело, с волос капал пот. Он сумрачно глянул на Отца, но ничего не сказал. Только буркнул напоследок Головне:

— Доберусь еще до тебя, сволочь.

И ушел в жилище.

Люди начали расходиться, но тут вперед вылезла Рдяница, тряхнула черными лохмами и осклабилась редкозубо — старая неукротимая волчица.