Боги грядущего - [148]

— Осколыш! На твоих людей жалуются. Говорят, кузнецы твои к зверобабам бегают по ночам, визг и гвалт у них там. Нехорошо. Пресеки беспутство.

С намерением произнес — чтобы все видели, как он презирает врагов с их страшным оружием. Чтобы даже мысли не возникло, будто испугался обстрела.

Осколыш — могучий, рыжий — отполз за другой зубец, ответил, присев и вытянув ноги перед собой:

— Да ведь народ-то у меня в основном холостой… сам понимаешь — бродяги. Оно, конечно, сейчас на одном месте осели, но привычки-то враз не поменяешь, ага. Да и бабы эти… одно название, что бабы. Волосатые, что твои кобылы. А у зверолюдей, я слыхал, в обычае трахать кого попало. Небось не обидятся, ага. Тем паче, муженьки их — или кто они им? — ушли в тайгу с Ожогом. Бабы-то, я чай, сами рады, ага.

Головня метнул на него непреклонный взор.

— Плевать на баб. Мне порядок нужен. Не хватало еще, чтоб они у тебя передрались из-за этих страшилищ… — Он покачал головой. — И чего их к ним тянет? Не пойму. Самим-то не боязно с такими любиться? Прямо демоницы…

— Может, и боязно, да ретивое своего требует, ага. С нашими-то бабами не забалуешь. Ты ж сам указал, чтоб у каждой, значит, был муж. Один. Не то, как раньше…

Он замолчал и отвернулся. Головня помолчал, думая о чем-то, затем, когда выстрелы начали редеть, промолвил:

— Никак устали наши друзья? Глянь, что там у них.

Осколыш повернулся, выпростал рыжую бороду.

— Отъезжают вроде. На запад двигают.

— На запад?

Хворост, сплевывая растаявший на губах снег, подполз на четвереньках к краю стены, проскрипел вождю:

— Стало быть, на частокол полезут, великий вождь. Как и думалось. — Он перевесился через край, погрозил врагам кулаком, каркающе крикнул: — Вот вам ужо, сучий род!

И тут же откинулся обратно, пополз, шурша коленями, под защиту каменной заслоны, спасаясь от новых выстрелов. А Головня посмотрел на него, треснув усмешкой, и опять прислонился затылком к ледяному камню: наслаждался догадливостью — своей и помощников. Вспомнилось, как провожал Ожога с его чудищами в тайгу, как наставлял его: «Днем не нападай, тревожь ночью, не давай им сна. Попытайся спалить весь обоз. Встанут скорей всего с западной стороны — там нет древних стен. Носу из леса не кажи, пока сумерки на наступят. Так и действуй». Тот слушал, не кивая, пялился на него пронзительным взором, словно читал по губам, и жутко становилось Головне от этого немигающего взора. Договорив, похлопал Хворостова отпрыска по плечу:

— Сделаешь по моему слову — расквитаешься за брата.

И Ожог ответил, прошебуршав ровно остриженной бородой по песцовому меховику:

— Я понял, великий вождь.

В этот раз Ожог не взял никого из народа, лишь своего помощника — волоокого, рано начавшего лысеть, с приплюснутым носом и оттопыренными ушами. Всех воинов, с которыми ходил в ледяные поля, передал отцу: в становище они были нужнее. И ушел. Утонул в хвойной гущине, а вместе с ним — и все зверолюди. Утопали, покачивая заостренными палками в руках. А Головня смотрел им вслед и мучился тревогой: выполнят ли наказ? Не изменят ли? Рассчитал-то он все правильно, да только уж больно ветрена душа таежника. Пока говоришь с ним, он тебя слушает и поступает по твоему слову, а стоит ему остаться одному, как уже другие мысли в голову лезут, темные демоны смущают душу. Эти пришельцы-то, небось, не одни явятся — пригонят с собой толпу незримых созданий, коварных шептунов, прельщающих дух человеческий. Устоит ли Ожог перед соблазнами? Не отдастся ли злу? Так и смотрел Головня вслед отряду Ожога, мучаясь сомнениями, пока тот не растаял в ельнике.

По снежным ступеням взлетел, размахивая руками, лучник. Придерживая нож на поясе, просеменил к вождю, почтительнейше наклонился:

— Великий вождь, господин Лучина передает — пришельцы встали с западной стороны. Обустраивают стан.

Он подождал ответа, но Головня молчал, глядя в сторону. Воин, не разгибая спины, покосился на Хвороста. Старик, воздевшись над каменными зубцами, окинул взором местность, исчерченную следами от полозьев, шикнул на лучника:

— Иди.

Того и след простыл. Головня, скребя спиной по каменному зубцу, поднялся на ноги, привычно обхватил левой рукавицей кожаный чехол на груди, вглядываясь вдаль. Остальные тоже поднялись, ждали распоряжений. Вражеский обоз рыжим лисьим хвостом растянулся по исхоженному льду реки, передняя его часть уже заворачивала за гору, карабкаясь на берег.

— Эх, стрельнуть бы, — простонал Пар.

Лицо его, перемотанное посередине широким кожаным ремнем (чтобы скрыть уродливую рану), мялось в несдерживаемой ярости. Дай ему волю — выскочит и побежит в одиночку кромсать врагов.

Головня ничего не ответил. Не выпуская из руки громовой палки, молча спустился по хорошо утоптанной снежной насыпи и двинулся к западной стене. Под ногами завертелась лохматая подпалая псина, завиляла хвостом, надеясь на подачку — Головня в сердцах пнул ее, отбросив с дороги, выругался.

Осколыш сунулся сзади, заговорил в ухо:

— Я вот чего думаю, великий вождь. В суме этой, что от пришельца осталась, много-много железных штучек. Небось не случайно, ага. Думаю я, в этих-то штучках вся тайна смертельного грома и заложена. Только не соображу пока, как их с палкой соединить. Ты бы дал мне ее хоть на вечер — обмозгую, с ребятами поговорю, ага.