Боги грядущего - [14]

Головня пожал плечами. Вспоминать о колдуне не хотелось — будто ворошишь насквозь гнилое, червивое мясо.

Его одолевала досада. Не вовремя он пришел говорить с Искрой, совсем не вовремя. Искромет этот, да еще Варениха над душой висит… Может, уйти?

А чужак продолжал беззаботно балабонить:

— Помню, отец мне говорил: «Счастливую я прожил жизнь. Под старость сохранил силы, что были в молодости». Это как же? — спрашиваю. «А так. Вон видишь, валун лежит под деревом? Я и в юности не мог его поднять, и сейчас не могу».

Девки грохнули смехом, а плавильщик объяснил:

— Это он к тому говорил, что не след людям хвататься за непосильное. Кем тебе предназначено быть на роду, тем и станешь. Да вот закавыка: когда родитель мой ушел к Огню, я тот валун взял да и выворотил. А потом еще и зашвырнул в ручей. А кабы не сказал он мне про него, я бы и стараться не стал. Значит, можем мы переломить судьбу, а?

— Потому ты и стал плавильщиком? — спросила Огнеглазка, сгорая от любопытства.

— Плавильщиками у нас в семье все мужики были. Правда, они железо да медь плавили, а я — золото.

И он ловко, двумя пальцами, вытащил откуда-то из-под нательника две маленькие золотые серьги — круглые, с напаянными по краю шариками, с тоненькими цепочками понизу. Девушки ахнули, а Головня чуть не выронил туесок с толчанкой. В свете костра серьги янтарно заискрились как две масляные капли, засияли холодным мягким переливом. Девицы зачарованно уставились на них — не оторвешь. Будто околдовал их проклятый чужак. Искромет же покатал серьги между пальцев и снова спрятал их за пазуху.

— Такие дела, красавицы.

Головне ужасно захотелось прихвастнуть своей находкой, чтобы сбить спесь с этого чурбана, но он переборол себя и вместо этого спросил:

— Как же ты сподобился?

— Да тайна немудреная. Надо не обычный уголь в горн бросать, а каменный, из древних шахт, что в Серых Ямах остались. От него хороший жар идет.

— Я слышал, в этих Серых Ямах еретики-ледопоклонники сидят. Не сунешься к ним.

— А у меня от еретиков средство есть. Отец присоветовал. Надо, говорил, всегда носить с собой волчьи зубы, которые пролежали зиму в заговоренном ларце. Видишь? — он оттянул нательник, показал шею. На сушеной жиле болтался пожелтевший волчий клык. — Ни один еретик не страшен!

Девки так и остолбенели. Искра спросила:

— А других у тебя нет? Я этих еретиков жуть как боюсь.

Искромет задорно подмигнул.

— Думаешь, пролежали бы они у меня целую зиму, если б я раздавал их всем подряд? — Но тут же рассмеялся. — Завтра приходи — подарю.

— И мне! И мне! — загалдели девчонки.

— Всем достанется, — успокоил их плавильщик.

Головню аж передернуло. Он взглянул на Искру. Вспомнил, как играли они в «поймай петлю», как Головня кричал ей: «Шорох», а она отвечала: «Хвать!», и подпрыгивала, как заяц-лопотун при встрече с Хромым Черноносиком. Разве может чужак понять это? Разве знает он историю Луча-Перехлеста и шебутного Багрянца, разве слышал слова, которые поведал Багрянец гадалке-приживалке в час, когда встали реки? Эх…

Отставив туесок, Головня вытер рот.

— Ну ладно, пойду. Доброй ночи! Доброй ночи, бабушка, — отдельно сказал он Варенихе.

— Уже? — просил Искромет. — А про загон рассказать? Мы ж в нетерпении.

— В другой раз, — ответил Головня. — Благодарю за угощение.

Он вышел наружу. Сердце его прыгало от бешенства, в уголках губ играли желваки. Он злился на себя и на чужака, но больше всего — на богов, которые привели бродягу-плавильщика в общину. Из памяти не выходило лицо Искры, каким она смотрела на чужака — зачарованное, полное немого восхищения и восторга. Много бы дал Головня, чтобы Искра хоть раз взглянула так на него!

На тайгу опустились сумерки, лес превратился в сплошное скопище призраков, шершавые полосы красного тальника багровели как свежие рубцы на руке. От мороза трескались деревья. Собаки попрятались в дома, и только лошади продолжали безучастно жевать сено, бродя по загону.

«Ничего, — думал Головня. — Поглядим еще, каков этот плавильщик. Увидим, крепка ли у него кость».

Каждый день, когда девки приносили в плавильню обед (сухую заболонь, кровяницу, моняло и рыбу), Искромет рассказывал им веселую историю. Например, такую:

— Навязчивые объедалы — как они ненавистны нам! Вваливаются в любое время и требуют угощения. И вот однажды я проучил их. Как-то раз моим родичам довелось поймать на редкость крупного Большого-И-Старого. Нахлебников слетелось — тьма! И каждый, что любопытно, был дальней родней мне или моему тестю. Я кормил их днем и ночью, а чужаков не убывало. И вот, устав от них, я спросил вновь прибывших: вы кто такие? «Мы — родственники двоюродной тети сестры твоего тестя». Что ж, тогда я растопил для них снег и подал пустую воду. «Что это?» — спросили они. «Это — похлебка из похлебки, сделанной из похлебки, приготовленной из оленьих бедер», — ответил я.

Искромет умел рассказывать. Он делал это так ловко, что даже говор его, странный для лесовиков, становился незаметным. Все больше людей приходило его послушать. Иногда у плавильни собиралась половина общины. Приходили и вождь, и Сполох, и Огонек, и даже Светозар. Лишь Отец Огневик, верный обычаю, не привечал бродягу. Тот отвечал ему тем же.