Богема - [92]

– Согласна, – сказала Мария. – Я имела в виду детей. – Она открыла дверь своей комнаты и включила свет. – Во всяком случае, Папа правильно сделал, что умер в Лондоне. Он был частью Лондона в большей степени, чем любого другого города. И правильно, что он умер вовремя. До того, как мир сделался таким унылым.

– А кто говорит, что мир сделался унылым? – спросил Найэл.

– Я, – сказала Мария. – Ни былого блеска, ни жизни, ни веселья. – Она открыла платяной шкаф и задумчиво посмотрела внутрь.

– Здесь дело в возрасте, – сказала Селия. – Я не сетую на то, что мне далеко за тридцать, на мне это не слишком сказывается, но, возможно, для тебя и Найэла…

– Я тоже не сетую, – сказал Найэл. – И в восемьдесят пять можно сидеть и бездумно глядеть на воду. Или сидеть на скамейке и дремать. Ничего другого я никогда и не хотел.

Из-за двери детской послышались взрывы смеха.

– Они слишком вульгарны, – сказала Мария.

– Значит, Полли внизу, – сказал Найэл.

– Пожалуй, я загляну к ним, – сказала Селия.

Мария пожала плечами.

– Я собираюсь принять ванну, – сказала она. – Если опоздаю, объясните Чарльзу причину. – И она захлопнула дверь.

Найэл улыбнулся Селии.

– Ну, – сказал он. – Забавный выдался денек.

– Мы так ни к чему и не пришли, разве нет? – спросила Селия. – Так ничего и не добились. Возможно, копание в прошлом действительно ничему не помогает. Как бы то ни было, мои чувства с тех пор не изменились. Хоть мы и постарели. Хоть мир и сделался унылым.

– Ты и внешне не изменилась, – сказал Найэл. – Но может быть, только для меня. Вот эта седая прядка в твоих волосах уже несколько лет.

– Не опоздай к ужину, – сказала Селия. – Для меня было бы ужасно оказаться наедине с Чарльзом.

– Не опоздаю, – сказал Найэл.

Тихонько насвистывая, он пошел по коридору к комнате для гостей, где всегда останавливался.

Мы были молодые, веселые мы были.

Всю ночь мы на пароме туда-обратно плыли…[57]

Найэл не знал, почему запоминает всякую всячину. Почему в любое время дня и ночи у него в памяти всплывают обрывки стихотворений, разрозненные рифмы, незаконченные предложения, сказанные давно забытыми приятелями. Вот как сейчас, когда он переодевается к ужину в комнате для гостей в Фартингзе. Он снял твидовый пиджак и повесил его на столбик кровати. Закинул тяжелые ботинки в угол и протянул руку за американскими теннисными туфлями, затем вынул из чемодана чистую рубашку и шейный платок в горошек. Положить в чемодан галстук он не удосужился. Когда бы ни приезжал Найэл на выходные в Фартингз, он никогда не утруждал себя разборкой чемодана. Куда как проще оставить одежду – а много он никогда не привозил – сложенной в чемодане, чем раскладывать по ящикам комода или развешивать по шкафам. Этому, как и многому другому, он научился у Фриды. «Бери то, что можешь унести на спине, – обычно говорила она, – это экономит время и нервы. Не бери лишнего. Не забивай территорию. Здесь наш дом всего на два-три дня. В этой мастерской, в этих меблированных комнатах, в этом гостиничном номере».

А их было много. Грязных, обшарпанных, без eau courante[58], без salle de bain[59]. Потом получше, где горничная спрашивала, не нужно ли preparer le bain[60], что всегда обходилось в лишних десять франков, хотя вместо воды лился кипяток, полотенце было слишком мало, а на кровати громоздилось нечто напоминающее чудовищный пуф, обшитый кружевами. Однажды они выложили всю наличность и сняли номер люкс в роскошной гостинице – настоящем дворце – в Оверне, поскольку Фрида заявила, что ей надо пройти курс лечения. Зачем, ради всего святого, Фриде понадобилось проходить курс лечения?

Она вставала в восемь утра и отправлялась не то пить воду, не то принимать душ – Найэл так и не выяснил, что из двух; а он, по своему обыкновению, лежал в кровати до ее возвращения где-то в середине дня и читал от корки до корки всего Мопассана – в одной руке книга, в другой плитка шоколада.

Днем он обычно заставлял ее подниматься на гору. Бедная Фрида. У нее вечно болели лодыжки, и она терпеть не могла пешие прогулки. А еще он сочинял устрашающие скандальные истории о постояльцах гостиницы и рассказывал их Фриде в ресторане. В таких случаях она толкала его ногой под столом и говорила шепотом:

– Может быть, ты успокоишься? Нас вышвырнут отсюда.

Она изо всех сил старалась напустить на себя величественный вид, но сама же вдребезги разбивала его тем, что скидывала под столом туфли, и их поиски сопровождались громким шарканьем и энергичными телодвижениями.

А потом эта меланхоличная гостиница в Фонтенбло, где сохранившие девство старые дамы возлежали в шезлонгах, а Найэл целыми днями играл на рояле, пока они не пожаловались на него управляющему. Самую серьезную жалобу принесла дама, чей шезлонг находился на самом большом расстоянии от комнаты с роялем. Ах, каким извиняющимся тоном разговаривал с Найэлом управляющий.

– Вы понимаете, месье, дело вот в чем, – сказал он с чарующей улыбкой на устах. – У дамы, которая обратилась с жалобой, весьма странные представления о нравственности. По ее мнению, любая танцевальная музыка безнравственна.

– Я с ней согласен, – сказал Найэл. – Действительно, безнравственна. Любая.