Богатая жизнь - [14]

Будучи таким безнадежно неорганизованным, он строго придерживался распорядка дня. Всегда в одно и то же время ел, работал в кабинете и читал «Нью-Йорк Таймс». Насколько я знаю, у него не было никакого хобби, не было близких друзей, он никогда не демонстрировал особых проявлений человеколюбия, ни разу не рассердился по-настоящему.

Тем не менее, он любил маму, это было совершенно очевидно. Я много раз видел, как отец, не отрываясь, смотрел на маму, когда она работала в саду или убиралась в кухне. Как-то он потряс нас всех, подарив ей за обедом дюжину роз, без какой-то особой причины, просто потому, что день был солнечным. Когда он смотрел на нее, взгляд у него становился нежным. Я знал, что этот взгляд означает. Мужчины не могли отвести от нее глаз. Она была очень красива.

Когда мама умерла, папа совсем перестал говорить, проводя дни в полном молчании в кабинете или в спальне. Общался он с нами записками («Дорогой Тед, ты не против, если на обед будут спагетти и салат?»), которые оставлял на кухонном столе. Я никогда не спрашивал, почему он молчит, решив, что это реакция на аварию, и, если я оставлю его в покое, он рано или поздно вновь заговорит или, по крайней мере, станет оставлять записки подлиннее. Именно в это время у него случился ужасный приступ кишечных спазмов («Дорогой Тед, у меня сильные боли в пояснице»), вызванный, по словам врачей, депрессией и стрессом. Когда мы навестили папу в больнице, он наконец заговорил: «Не волнуйся, Тед, я не умираю». «Когда приду домой, все изменится». Он сдержал слово. Придя домой, стал говорить, спрашивал нас о домашних заданиях и о том, что мы делали после школы, отвечал на вопросы о Гражданской войне и даже как-то сыграл с нами в настольную игру (это советовал ему делать консультант по семейным проблемам из больницы). Хотя я чувствовал, что с Томми и со мной ему не по себе и что общение еще требовало от него определенных усилий, все же обстановка в доме постепенно становилась все лучше и лучше, мы стали привыкать друг к другу.

Сейчас, лежа в постели, я пытался нарисовать взгляд, полный приглушенной боли, боли, которую, как я знал, он испытывал ежедневно, но не мог. Сдавшись, я засунул альбом для рисования под кровать. С закрытыми глазами я видел лицо отца во всех деталях.

На следующее утро дядя Фрэнк предложил отвезти меня и Ковырялку в школу. Папа заколебался.

— Обычно они ходят пешком, — сказал он. Любое отступление от сложившегося порядка приводило его в замешательство.

— Я на пару дней взял напрокат «Лексус», — объяснил ему дядя Фрэнк. — Неплохая машина. К тому же, я никогда не завтракаю дома. Никогда. Не могу завтракать дома. Что это за завтрак, если его готовят дома? — Папа неохотно уступил только после того, как подробно написал, как проехать к школе св. Пия. Дядя Фрэнк небрежно засунул бумажку в карман, едва на нее взглянув.

Сидя в сверкающей черной машине, дядя Фрэнк посмотрел на часы.

— Когда начинаются занятия?

— В восемь тридцать, — ответил я, чувствуя, насколько гладкой и прохладной была кожа сидений. И мысленно отметил, что в списке первоочередных покупок надо заменить красный «Джип» на «Лексус».

— Ровно в восемь тридцать или около восьми тридцати? — спросил дядя Фрэнк. — Есть у нас запас времени?

Я не совсем понял, о чем он, поэтому повторил:

— В восемь тридцать утра.

Он кивнул.

— Ну ладно, — сказал он. — Что, если ваш любимый дядя возьмет вас с собой позавтракать?

— Здорово! — откликнулся Ковырялка.

— Но мы же опоздаем, — сказал я, хотя вовсе не был обуреваем страстным желанием ехать в школу.

— Что значат пять минут? Я всегда опаздываю. Мне нравится, когда все замечают мое появление. В Лос-Анджелесе, например, я всегда опаздываю на полчаса-час. Мне нравится, когда при моем появлении люди чувствуют облегчение и радостное волнение. Это своего рода искусство. Чем вы важнее, тем позднее приходите. Вам, ребята, надо учиться уже сейчас. С этого момента люди станут дожидаться вас, — сказал он, подъезжая к автостоянке у «Блинной Уилла». — Будут говорить: «Мы так вас ждали».

Войдя в ресторан, дядя Фрэнк вдруг стал озабоченным.

— Похоже, капучино у них не подают, — сказал он мрачно, оглядывая темноватый зал с облупившимися стенами. — У них, наверное, и свежевыжатого апельсинового сока нет. В Лос-Анджелесе я пью только свежевыжатый сок. Только. С мякотью. Ничего не имею против мякоти.

На несколько секунд дядя Фрэнк замолчал, и я решил, что он думает о свежем апельсиновом соке с мякотью, который в этот момент попивали в Лос-Анджелесе другие бесшабашные мужчины.

— Как бы то ни было, уверен, у них здесь неплохие блины, — сказал он, когда мы забрались в отсек у окна. Через него было видно, как снаружи медленно двигается уличный транспорт. Дядя Фрэнк взял вилку и нож и посмотрел на них, сощурясь и неодобрительно покачав головой. — Господи боже, да на них всякая зараза. С таким же успехом можно есть наконечниками от клизм. — Он принялся бешено тереть их носовым платком.

Эта блинная была богом забытой забегаловкой, пропахшей кофе и подгоревшими тостами. В нее заходили лишь местные пенсионеры и шоферы-иностранцы, приезжавшие на лимузинах в Уилтон, чтобы отвезти своих хозяев в аэропорт или забрать их оттуда. Похоже, больше, чем на четверть, посетители ее никогда не заполняли. Мама всегда удивлялась, как владельцам удавалось держаться на плаву в нашей округе, где рядом с этим унылым заведением на три квартала тянулись дорогие кафе для гурманов и кондитерские. Намек на шик отсекам придавал какой-то неизвестный эластичный материал обивки, а крышки столов были из «формики» плаксиво-серого цвета. Пол же, наоборот, был липким и скользким, и хождение по нему было делом небезопасным, к тому же шумным.