Богат и славен город Москва - [32]

– Хорошо, – согласился Даниил. – Пусть будет так. Не новый храм украшать послала нас Москва, но новое дело делать: вернуть к жизни погубленную врагами всерусскую святыню. Сохранить то, что сделали прежние живописцы, в самый раз будет.

ГЛАВА 15 Стенописание в Успенском соборе

Тысяча четыреста восьмого года начата быть расписываемой великая соборная церковь пречистая Володимировская повелением великого князя, а мастера Данило иконник да Андрей Рублёв.

Московский летопись

Вместе с первым утренним светом в собор ворвались звуки и запахи. Запахло смолой, загрохотали доски. Раньше всех прочих дел необходимо было поставить леса.

Даниил радовался дружной работе. Стук топоров был для него как музыка. Через малое время двинутся стеноделы сбивать старый левкас, замазывать щели, накладывать новый. Савва с Пантюшей примутся за обмеры. Работа предстоит большая. Чуть не все живописцы Андроньева монастыря приехали во Владимир.

Даниил поискал глазами Андрея и увидел его под хорами, на том месте, где вчера стоял он сам. Вокруг двигались люди, несли доски и брёвна, связывали, подавали наверх. Андрея они обходили. Не толкали, не просили подвинуться. Простым людям оказалось под силу понять, как важна безмолвная беседа, которую вёл живописец с опалённой стеной.

На этой стене предстояло изобразить «Страшный суд». Со времён стародавних сцену «суда» помещали на стене, обращенной к закату. В том, что «Страшный суд» непременно наступит, современники Андрея не сомневались. Бедствия, обрушившиеся на землю – мор, кровавые войны, неурожай, – воспринимались вестниками конца света. «Наступит конец, – учили священники, – и сотрясутся земля и небо, затрубят трубы, подобно грому, отверзнутся камни могил. Вставайте, живые и мёртвые, старые и малые! Идите на судьбище последнее, страшное!» Мороз пробегал по коже от этих слов.

В иконах и на стенах изображались муки, уготованные людям за их грехи. Пламя, крючья, раскалённые сковороды, кипящая сера – всё должно было вызывать содрогание и ужас.

Но для чего так устрашать и мучить людей? Разве мало видят они горя, и разве в людях одно только зло и нет добра? Воины, павшие за отчизну, матери, прикрывшие телами детей, – за что судить их? Не искупаются ли малые прегрешения трудолюбием, подвигами, способностью отдавать жизнь ради других?

Об этом думал Андрей, стоя под хорами.

Плотники во всю высоту стены возводили леса. Расписывать церкви начинали от алтаря или с купола. Успенский собор начали с купола и повели росписи сверху вниз к западной стене.

Живописцы работали напряжённо, сколько хватало сил. Время меряли зорями. С утренней – начинали, с вечерней – кончали. Работать так одержимо их научил Феофан.

Старый Грек умер. Но что значит смерть живописца? Он остался в своих творениях, его рука оживает в работе учеников!

Искусство Руси понесло утрату. Но не возместит ли её Андрей Рублёв, раскрывший всю силу своего великого дарования?

Даниил и Андрей работали рядом, на одном помосте – писали сцену «Апостолы Пётр и Павел ведут праведников в рай».

Андрей двигал кистью быстро, словно боялся, что найденный образ исчезнет прежде, чем он передаст его. Со стороны можно было подумать, что работал Андрей легко. Но Даниил знал, сколько муки и труда предшествовало этой лёгкости.

Пётр выходил из-под кисти Андрея светлым и добрым. Он обернулся к людям. Взгляд широко раскрытых глаз звал за собой.

«Высшая цель живописца заключается в том, чтобы выразить в лице и в движениях чувства души, – говорил Феофан. – В изображаемых лицах должна быть такая сила чувств, чтобы любой посмотревший пришёл в волнение и пережил то же, что пережил живописец, творя».

Для Андрея не было большей правды, чем та, которую он нашёл в этих словах.

Он хотел сделать Петра таким, чтобы каждый увидел, что Пётр добр, что верит в людей и призывает к добру.

– Кажется, удалось? – Андрей обернулся к своему сотоварищу.

– Удалось, – подтвердил Даниил, работавший над образом Павла.

Вслед за Петром и Павлом на стенах возникли простодушный и мягкий Симон, сосредоточенный Лука, созерцательный Иоанн.

– Мужи сильные, кроткие и премудрые, – шептал, глядя на стены, отец Патрикей, старый ключарь собора. Он приходил по нескольку раз в день, приносил живописцам хлеб, молоко, рыбные расстегаи. Спрашивал, нет ли в чём нужды. Был он худенький, низкорослый. Со спины совсем мальчонка. Ходил мелкими шажочками, голос имел тихий.

Живописцы к Патрикею привыкли. И он привязался к ним, особенно к Пантюшке, жалел его за сиротство и подкармливал: «Съешь, Пантюшенька, пирожок, хлебни молочка». Но тих и кроток Патрикей был не всегда. Когда понадобилось, он смело выступил против врага. Жизни не пожалел.

Через три года после того, как московские живописцы расписали Успенский собор, ордынцы силой и хитростью захватили Владимир. В городе заполыхали пожары, по улицам потекла кровь.

Ключарь Патрикей, услышав о приближении лютого врага, спрятал в надёжное место всю ценную утварь собора. Его схватили, стали пытать, жарили на «огненной сковороде», с живого сдирали кожу. Ордынцы кричали: «Говори, куда дел золотые кубки? Где серебро? Где жемчуг?» Патрикей молчал. Ни единого слова не удалось из него вырвать. Тогда мучители привязали старого ключаря к конскому хвосту и прогнали коня по всему городу.