Богат и славен город Москва - [30]

Василий Дмитриевич не ответил. Лицо его сделалось серым.

– Допрежь того, как нам навстречу идти, – безжалостно продолжал Холмский, – Витовт перебил всех москвичей, что жили на его земле. Всех, слышишь, великий князь. Пощады не давал никому.

Василий Дмитриевич рванул на себе ворот кафтана.

– Спасибо, Юрий Всеволодович, за старание. О деле мы потолкуем чуть позже. А теперь – прости.

Юрий Всеволодович вышел, как и вошёл, без поклона. Великий князь внимания на это не обратил, не до того было. Мысли, одна другой тяжелее, роились в его голове: «Измена, кругом измена. Что ни скажу, в Орду переносят, что ни сделаю, Витовту сообщают. На кого думать? Об этом походе, кроме Ивана Кошки, не знал ни один человек».

Заподозрить в измене Ивана Кошку было тягостно. Князь уронил голову на руки.

Немой телохранитель, о котором в Орде говорили, что нет его злее, подполз на коленях и горестно замычал.

«Ну вот, – усмехнулся невесело великий князь, – один доброжелатель и у меня нашёлся. Жаль, говорить не может, а что предан, так видно».

ГЛАВА 14 Дела московские и владимирские

Князь же Андрей город Владимир сильно устроил, к нему же ворота златые доспел, а другие серебром учинил.

Ипатьевская летопись

Вскоре после неудачного похода, сорванного чьим-то предательством, Василий Дмитриевич стал набирать новое войско. Из донесений лазутчиков явствовало, что Витовт был занят тем же.

На этот раз Литва опередила Москву. Не долго мешкая, воины Витовта захватили Одоев. В ответ московское войско вступило в литовскую землю и разорило Дмитровец, на реке Протве. Произошло это в августе тысяча четыреста седьмого года. В сентябре неприятели встретились у порубежной речки Угры. На одном берегу встали московские рати, на другом – литовцы, поляки и жмудь.

Московские полки расположились как обычно: в середине великий полк, по обе стороны от него две руки – правый и левый полки, впереди всех выстроился передовой, в отдалённом лесочке притаилась засада.

Стояла тихая тёплая осень. Угра бежала к Оке неторопливо и мирно. В прибрежных водах золотыми узорами плыли сбитые в стайки опавшие листья. Тонкие ивы недвижно висели над самой водой. Трудно было представить, что тихие берега вот-вот огласят крики боли и ярости, что над водой с пронзительным свистом полетят тучи стрел.

Напряжённое ожидание длилось несколько дней. Ни один из князей не начинал битвы. Оба приглядывались. Войско Витовта превосходило численностью и было лучше обучено. На стороне москвичей, ставших за безопасность родной земли, была уверенность в правоте дела. Что перевесит?

Поразмыслив, Витовт решил, что схватки на Угре ему не выиграть.

Лучше уйти с честью, чем позорно бежать. Он отступил, не приняв боя.

После встречи на Угре Литва для Москвы перестала представлять опасность.

– Теперь у нас руки развязаны, – сказал Василий Дмитриевич, вернувшись в Кремль. – Займёмся другими делами.

Что имел в виду князь, никто из бояр не понял. Знали одно: литовцы не так были страшны, как Орда. Гонец за гонцом из Орды мчался, и в каждом письме вопрос: «Почему, московский князь, не присылаешь выход?» – и в каждом письме угроза.

– Чего ждём? – беспокоился старый Уда. – Того и гляди, дождёмся; пожалует в гости сам Едигей, пировать пир кровавый. Надо отправить выход поганому.

– Казны нет на это, – возражал Иван Кошка.

– Куда ж подевалась?

– Сколько ни есть, всё на дело пущено. Строить крепости – надо, через дремучие леса прокладывать дороги – надо, мосты возводить – тоже надо. Вышла Москва в первый город, теперь ей до всего забота. Казна пущена на дела всей Руси.

– Пусть так, – отмахнулся Иван Никитич. – Да ведь казну пополнить не велик труд: объявить новый побор, и всё тут.

– Не горячись, боярин. Людишек разоришь, чем сам сыт будешь? – вмешался Плещеев.

Василий Дмитриевич слушал боярские споры. Сам помалкивал. Замыслов своих не открывал и о выходе для Орды не заговаривал. На что надеялся великий князь?

Тем временем Москву постигла большая утрата: умер Феофан Грек. Все иконники провожали в последний путь своего живописца. У многих в глазах стояли слёзы.

Епифаний Премудрый, переживая вечную разлуку с другом, непрестанно думал о нём. В письме, отправленном в Тверь, он написал: «Сколько бы с ним ни беседовал, не мог надивиться его разул му, его иносказаниям и его хитростному строению. Когда он рисовал или писал, никто не видел, чтобы он когда-нибудь взирал на рбразцы, как это делают некоторые наши иконописцы. Он же, казалось, руками пишет роспись, а сам беспрестанно ходит, беседует (С приходящими и умом обдумывает высокое и мудрое».[4]

– Невозместимая потеря, – сказал Василий Дмитриевич, узнав о кончине Феофана. – Тем более горькая, что приспело время поднять из праха порушенное Батыем, прежде всего – славу Руси – Успенский собор во Владимире.

Услышав такое, Иван Никитич обеспамятовал и принялся топать ногами:

– Опомнись, великий князь! Окончательно хочешь разозлить Едигея?

Василий Дмитриевич и бровью не повёл в сторону забывшегося боярина. Он обратился к Епифанию, нарочно призванному на совет:

– Скажи, Премудрый, есть ли на Руси живописец, способный поднять кисть, оброненную Феофаном? Если найдётся такой, ему поручим восстановить собор.