Бог тревоги - [21]

* * *

Но один случай выбил меня из колеи. В тот вечер я заскучал по Рите. Может быть, все началось с того, что меня укусил жук, занесенный с ее подсолнухов, а может, так преломилась тоска по Москве, по дому. Я вспомнил силуэт ее тела с синеватым отливом от лба Гумилева, ее паутину на животе, в которую она ловила меня, но так и не сумела поймать, ее хитрые монгольские глаза, ее нежность, растерянность, когда она думала, что забеременела, ее белый птичий пуховичок. Мне захотелось ей немедленно позвонить. Но я знал, что это самая глупая мысль за много недель. Это при том, что целый рой отборных в своей тупизне идей атаковал меня ежесекундно. Куда разумнее было включить кинофильм из разряда «Рыжая нимфа запихивает дилдо глубоко внутрь ее евразийской подружки».

Но было лень что-то искать, да и в этом жанре мне почти никогда не удавалось найти, несмотря на кажущийся очень широким ассортимент, подходящего зрелища. Я прибег к помощи воображения. Его силы недостает, чтобы сплести хотя бы элементарный сюжет, но хватает, чтобы представить Риту в черном белье, ее паутину на животе, длинный и изогнувшийся лик Гумилева, нависающий из-за ее плеча, как змей-искуситель.

Приспустив штаны, я вдруг увидел, что окна напротив заняли оба моих постоянных зрителя, но сверх того еще двое — две молодые мужские фигуры в окнах на этаж выше моих.

Я задрал штаны и схватился за книгу, не найдя ничего лучше, как сделать невозмутимый вид, сообщающий им: все, что могло быть увидено, — это просто прелюдия к чтению. Через минуту я снова взглянул в окно. На месте двух мужских фигур появилось восемь. Все таращились на меня и одна даже что-то показывала. Медленно встав, не теряя важности и неторопливости, свойственных человеку, севшему скоротать вечер с толстой книгой, я погасил все лампы и, усевшись на четвереньки, пробрался в комнату Кости.

От массы тела слегка накренился пол, и Костины гири стали кататься по комнате, врезаясь друг в друга, как машинки на автодроме. Соседи из дома напротив продолжали стоять и ждать зрелища. Из моего укрытия я мог как следует разглядеть скупой интерьер их комнат, их простые равнодушные лица, которые свидетельствовали: они явно не собирались бросать наблюдение и идти по своим делам. Так что остаток вечера пришлось провести на полу, перебравшись на Костин матрас под неодобрительное урчание Марселя.

* * *

Костя нашел, что противопоставить миру Выборгской стороны. Каждый вечер я слышал из его комнаты громкий скрип половиц и страшное пыхтение. С комода падали вещи, как будто кто-то накинулся сзади и душит его, и Костя пытается вырваться в предсмертной агонии. Каждый день он устраивал бой с тенью, на всякий случай надев капу — вдруг тень решит ответить ему. Каждый день, тщательнее, чем мумия, замотав свое тело, чтобы не допустить ни малейшей прорехи для внешнего мира, для атмосферы улицы Комсомола, он уходил на пробежку.

Иногда я просыпался с чувством своей невероятной силы. Сейчас я сяду за стол, за свою прихрамывающую конторку, и напишу пять — десять страниц, от которых будет исходить такой жар, что можно обжечь руку. Я садился за стол прежде, чем надеть линзы, сходить в туалет и почистить зубы. Я набирал вслепую первую фразу. В нее, в эту самую обычную фразу, уходила вся моя сила. Больше я не хотел писать. Голос свыше мне ничего не нашептывал, зато были слышны на минимальной громкости чьи-то другие голоса, время от времени сливавшиеся в один. Он не сообщал мне ничего нового, а только то, что я знал гораздо лучше него: что мне уже много лет, но я растрачиваю года неталантливо и без сердца, если и были зачатки того и другого, то ссохлись давно, как та бабка в окне, как цветок алоэ. И перемещение из города в город, что я прекрасно знал и без него, тут ничего не изменит. Город — это же просто набор зданий и площадей, а все остальное — Дух города, городской Миф, это просто слова, произносить и писать которые людей в разные времена вынуждала скука.

Я бродил по комнате, в нее попадал мутный, отраженный от противоположного дома свет и таким образом в комнату проникали зрители из окна напротив. Нужно было уже наконец совершить усилие над собой: установить карниз и повесить шторы. Похоже, что мой предшественник Моисей тоже не имел штор и творил здесь нечто занятное, чем прикормил половину жильцов противоположного дома. И теперь я испытывал что-то вроде зрительского давления, как новичок реалити-шоу с витиеватым названием «Улица Комсомола, 13В, второй этаж, квартира восемь».

Но даже карниз и занавески не изменили бы положения, я все равно чувствовал бы их присутствие, их терпеливое и неподвижное ожидание, ожидание валунов.

* * *

Спустя много лет я оказался в Кунсткамере. В последний раз был там еще школьником, с мамой и отчимом, и не запомнил ни одного экспоната. Теперь я долго смотрел на детей в формальдегидном растворе, достаточно долго, чтобы их невозможно было стереть из памяти. Вместо кожи у них была ткань, уже давно младенцы стали тряпичными куклами. Вот только волосики сохранились. Хотя, должно быть, они сохранились бы и без всяческих ухищрений.