Бог тревоги - [22]

Я надолго застрял в зале с африканскими племенами. Текст про инициацию понравился мне до такой степени, что я переписал его целиком. Вот он:

«Еще вчера мальчишки весело гоняли по двору красноголовых ящериц и забавлялись шумной игрой, а сегодня из священного леса пришла страшная маска и увела их с собой. Кончилось детство, пришло время посвящения во взрослые — инициации. В священном лесу детей проглотит чудовище, они умрут и возродятся уже совсем другими людьми. На их телах в память об этой смерти останутся узоры из шрамов-насечек. Трудное это испытание: хочешь стать настоящим мужчиной — терпи и боль, и голод, и усталость. На того, кто не прошел инициацию, ни одна девушка не посмотрит, его и в сорок лет будут считать ребенком, и ни на одно важное собрание не позовут, и в тайное общество не примут».

9

Я стал меньше времени проводить дома. Я выходил на улицу и видел одно только громадное небо, его размах порождал волнение и тошноту, но все ясней становилось, что идти в этом городе можно только в одном направлении — вниз, под землю. Каждый вечер я шел с кем-нибудь пить.

Во всех барах было чересчур мало света, везде стояло грязное зеркало в пол, в котором посетители казались обитателями подводного мира. Знакомые петербуржцы, с которыми я выпивал, когда приезжал в город на несколько дней, теперь напоминали местные старые здания — с пышными фасадами и замусоренными подворотнями. При эпизодических встречах они казались людьми редкого остроумия и изящества, но теперь я увидел, что они подолгу угрюмо молчат. Что в запасе у них очень скудный запас повторяющихся парадных историй, за пределом которых один непрерывный траур по самим себе.

Когда я пришел выпить один, случайно встретил знакомого доцента СПбГУ, кривоухого, длинного, с многоступенчатым животом сороконожки и сальными желтыми волосами в облипку черепа. Мы где-то с час обсуждали темы вроде прогноза погоды и разновидностей питьевой бутилированной воды, а в конце разговора он внезапно стал говорить о том, что индустрия интернет-порно находится под контролем древних индийских богов, которые питаются нашей спермой. Но у него индийским богам поживиться нечем — свою сперму он ест без остатка.

Меня не удивила сама информация — вокруг полно людей, одержимых сколь угодно экзотическими конспирологическими теориями, но встревожил ровный скучающий тон доцента, говорившего об индийских богах — пожирателях спермы так же, как он говорил о тонких, но, в общем, не особенно интересных различиях между водами «Шишкин лес» и «Святой источник».

В другой раз ко мне подсел мужчина пятидесяти лет в пышном шарфе и с впалыми сияющими глазами средневекового фанатика. Его лицо как нельзя лучше символизировало русский пейзаж, неухоженный, всеми забытый, но кипящий жутковатой и скрытой от глаз жизнью. Я узнал, что этот мужчина входил в группу режиссеров-некрореалистов, и он снял один полнометражный фильм про восставшего из могилы врача скорой помощи, а недавно его взяли с пакетом «хмурого», и теперь он проходит психиатрическую экспертизу. Мой новый знакомый пытался доказать то ли свою невменяемость, то ли, напротив, здравость ума. Он предложил встретиться и обсудить его сценарий, написанный по мотивам писем Кафки. Следующие несколько дней я держал его телефон перед глазами, волнуясь, чувствуя, что если его наберу, то уже безвозвратно буду утянут в черное густое болото, из которого выход только один — в тюремную психбольницу. Где я буду сидеть в кожаной маске, как у Ганнибала Лектора, и рассказывать журналистам о том, что расчленить студентку и бросить ее отрубленные руки в Мойку мне велели индийские боги-спермоглотатели.

Я гулял один по идеально прямым проспектам, в которых, казалось, невозможно заблудиться, но я всякий раз путался, хотя и шел по одним и тем же маршрутам. Рассматривал атлантов и кариатид, и в глаза бросались не пыльные, но безупречные груди и не кубики мужских торсов, а черные ноздри и подмышки с вьющимися каменными волосами. Стоило прикоснуться к их стопам, холод в долю секунды пронизывал до кости.

Однажды я набрел на собор Владимирской иконы Божией Матери, любимый храм Достоевского в последние годы жизни. Внутри были голые стены, иконы терялись за строительными лесами, под куполом перекатывались гулкие голоса рабочих. У церковной лавки плакал мужчина в рваном пальто. Он крепко держал за ручонку плакавшего ребенка. Мужчина жалобно голосил: «Я пьяный, видишь, сынок, что я пьяный, вот какой отец у тебя, батюшка меня выгоняет, но я все равно не уйду! Да, да, назло, нарочно здесь буду стоять, пусть что хотят делают. Потому что идти-то нам все равно некуда, некуда нам идти, сынок!» Никакого батюшки поблизости не было. Мальчик тихонько просился домой.

У дверей слепая нищенка размахивала палкой, как рыцарь, кинувшийся в толпу сарацинов.

* * *

Самое тягостное впечатление осталось от прогулки с моим петербургским хранителем и проводником Максимом. Максимом, ответственным за привлекательный, вдохновляющий и человечный образ города Петербурга, который на столь многих производил впечатление недружелюбного и даже враждебного. Со времени наших первых встреч Максим сильно переменился. Как я уже говорил, он стал поэтом. Поэзия поразила его, как энцефалит. И если кому-то в наш иронично-пессимистичный век еще нужны доказательства, что занятия поэтическим творчеством скорее уродуют душу, чем возвышают ее, то вот еще один пример в подтверждение.