Бог тревоги - [20]

Ко всему прочему он считал, что и я, и все окружающие — его обретшие плоть идеи, возникнувшие у него в сумасшедшем доме, задним числом вписанные в его жизнь, приобретшие форму людей для простоты восприятия. Как у древних греков гром обретал форму мускулистого старика Зевса, а плодородие почвы — форму задастой грудастой Деметры, так и мы воплощали его склонности и пороки. Максим был тщеславием Жени, Михаил Енотов — духовными поисками, Костя — мечтательностью и ленью, я — застенчивостью, мнительностью его натуры. Женя никогда не высказывал подобных идей, но я чувствовал в нем эту убежденность, и временами казалось, что именно так все и обстоит.

У Жени были для этого основания. Женя основал издательство, в котором нас всех, в том числе и Марата, публиковал, создал несколько групп, в которых пели рэп Костя и Михаил Енотов, даже из Москвы в Петербург он сбежал первым, проложив для нас всех дорогу. Может быть, если б не Женя, мы все так и лежали бы кучами теплой глины, не нашедшими в себе сил ни на какое движение.

Женя снимал комнату в пятикомнатной коммуналке на Кирочной. Еще одну комнату занимала приветливая, хотя и чересчур назойливая хозяйка, в другой жил врач-педиатр без одной ноги, который держал маленького крокодила. Остальные две комнаты были заколочены досками — в обеих произошла череда страшных событий: поножовщина со смертельным исходом, повешение, пожары, в которых сгорели заживо дети, — целые трагедии рода, оказавшегося во власти древнего рока, преследовавшего их из поколения в поколение: в общем, обыкновенная петербургская коммуналка.

Женя сидел на табурете посреди комнаты, в черной толстовке с капюшоном, надвинутым на глаза. У Жени было два состояния — лихорадочно-деятельное или, напротив, скорбное и угнетенное. И сейчас было время второго состояния.

Мы обменялись рукопожатиями, Женя снова присел и стал почесывать свое серое невыспавшееся лицо. Он чесал щеки, лоб, глотку. Чесотка сразу перекинулась на меня. Из-за воды на улице Комсомола у меня воспалилась кожа, и теперь зуд начинался от самого легкого возбудителя.

Я пересказал ему разговор с Валерой, ту часть, что касалась религии, а про ребенка предпочел ничего не говорить, сочтя эту тему чересчур щекотливой. Женя терпеливо слушал меня, хотя в его взгляде не было ничего, кроме мертвящей больничной скуки. Два фантома, порожденных его фантазией, вышли из-под контроля, нанесли какой-то плоской необязательной чепухи — тяжело, тоскливо. Тогда я решил рассказать и про Валериного ребенка, уж эту информацию он не имел права выслушивать с таким выражением, но он опередил меня, неожиданно заговорив не о сыне Валеры, а о младенцах в целом.

Он сказал, что давно мечтает попробовать первый кал младенца. По словам некоего врача, этот кал обладает уникальными целебными свойствами. Первый кал младенца почти ничем не напоминает обычное говно — у него даже нет запаха. Оно похоже на шоколад из инобытия, совершенно неземная субстанция. Богатые старики с младенческой кожей лица, пересаженными чужими сердцами и селезенками охотятся за этим первым говном с остервенением изголодавшегося хищника.

Оборотистые врачи давно устроили на говне младенцев бизнес. Женя уже почти договорился с медсестрой, слушательницей его группы, чтобы она дала отведать ему ложку младенческого говна. Но все же ему было очень досадно, что он узнал об этом только вчера, ведь совсем недавно у Валеры родился сын, не получилось использовать шанс, который фактически сам плыл в руки. Хотя, если вдуматься, было не очень понятно, как Женя реализовывал бы такой шанс, как договаривался бы сперва с Валерой, а потом с медперсоналом больницы. Этот вопрос чересчур деликатен, чтобы действовать напрямик, тем более в сложившихся обстоятельствах, о которых, Женя, возможно, не знал.

После этого монолога повисла неловкая тишина, которую я попытался прервать разговором о сценарии. Я хотел выяснить, что конкретно мне следует делать и в какое время, но Жене было явно не до того. Зацепившись за слово «время», он выдал длинную запутанную тираду об условности прошлого и будущего, о том, что последовательность событий — это уловки мозга, и его подруга как-то порезала себе вены, и вся кровь сперва вытекла на ковер, а потом затекла обратно. Я понял, что пока работу над сценарием следует отложить. Да и у меня образовалась очередная помеха.

* * *

Сняв монашеский балахон, выполнявший роль шторы, я обнаружил, что несколько соседей из дома напротив жили лишь тем, что следили за мной и моей каморкой. Лысый мужчина с круглыми вздернутыми плечами, которые напоминали две отдельных маленьких головы, сидел возле кактуса и смотрел в бинокль.

Скукоженная немолодая дама в совершенно пустой, хорошо освещенной комнате стояла, царственно опершись рукой на подоконник, и глядела на меня не шевелясь, как рептилия. Я старался не принимать это слишком близко к сердцу, но все-таки было странно, что в мире, набитом доверху развлечениями, они выбирали просто следить, как парень в домашних штанах сидит за столом, пытаясь бороться со сном и с однообразной книгой, которую он читает из самолюбия — «Фольклор в Ветхом Завете» Джеймса Фрэзера.