Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко - [21]

Что делать? Невольно начинаешь думать, как бы ты поступил на месте немца. Ждешь, когда он отвлечется и хоть на минуту перестанет стрелять. Потому что нам, чтобы проскочить этот отрезок, хватило бы минуты.

Я не стану вам тут рассказывать, как психологически влезаешь в мысли врага, все равно вам этого не понять. Словом, наступил такой момент, когда я схватил Воробья за шиворот и перебросил в ту подворотню. Немцы, как это увидели, снова начали стрелять, но было уже поздно. Потом я еще подождал, пока им не надоест палить в нашу сторону, и проскочил сам.

Вскоре потом именно в этом месте подстрелили одного капитана, который участвовал в гражданской войне в Испании, и поэтому псевдоним у него был Испанец. Потрясающий малый, Генрик Возняк, один из командиров АЛ. Не кланялся пулям. Но там надо было пригнуться; в общем, ему прострелили почку. Это было днем, он до вечера пролежал в том месте, где его ранили.

Вечером мы с ребятами кое-как погрузили его на носилки, потом втащили в траншею и в конце концов принесли в госпиталь, который был в подвале единственного дома на углу Креховецкой.

Врачом там был Хмелевский, студент из гетто, который учился медицине у знаменитого профессора Борковского. Борковский имел обыкновение приводить пятерых студентов в операционную — конечно, эта была кухня, где стояло пять столов, — ударял по камертону и говорил: «Аппендикс должен был удален за семь минут, это проще простого!» Хмелевский знал меня в лицо — мы работали в одной больнице в гетто. Я говорю: Испанец без сознания, а почка у него вдобавок облеплена песком.

Хмелевский взял тряпку, стер песок с этой почки, обмыл ее водой и обыкновенной швейной иглой зашил. Я ушел, Испанец там остался и вскоре умер. Конец.

— А этот десятилетний связной Воробей?

— Он выжил. Побежал к маме, а поскольку гражданских не убивали, попал в пересыльный лагерь и так далее…

— Правда ли, что друзья не хотели, чтобы вы говорили об их будущем, поскольку в гетто вы предсказали, кто погибнет?

— Не так было. В последний вечер, когда уже стало известно, что завтра будет акция, штаб ЖОБа собрался на Налевках, где жили Анелевич и Мира Фухрер. Штаб принял решение сопротивляться, и в шесть то ли в семь часов вечера, когда мы уже расходились, кто-то сказал: интересно, как оно будет и кто выживет. Тогда я показал пальцем: ты — да, ты — нет, ты тоже нет. Такая дурацкая болтовня.

Но когда я потом — впервые, спустя много лет, — встретился с Целиной[65], она мне сказала: «Отойди от меня. Не говори, жить мне или не жить». Потому что тогда все сбылось. Хоть убейте, не помню, на кого я показал пальцем. Но она прекрасно помнила, потому что оказалась в числе тех, кто должен был выжить. Кажется, все, на кого я указал, погибли, а остальные выжили — во всяком случае, вышли из гетто.

— Потом вы, уже как врач, тоже предсказывали, кто из больных выживет, а кто нет.

— Прошу не путать разные вещи. Я говорил больному, что он не выживет, когда на это указывали симптомы болезни, а еще потому, что за спиной у меня были пять лет учебы, да и позже я доучивался у других, как распознать, кто может выжить, а кто нет. То есть опирался на многолетний опыт. А это уже совсем другое знание.

Тогда же, останется ли человек жив, решал случай. Пуля попадала или не попадала.

— Но когда умер Леон Файнер, который вел документацию и был казначеем Еврейской боевой организации, вы радовались, что он пережил войну и умер в своей постели.

— Он умер еще во время войны, но уже после освобождения Люблина. Мы там пробыли два или три дня. В Люблине было хорошее кафе; нам захотелось съесть по пирожному. Было тепло, мы, кажется, стояли снаружи, и тут кто-то пришел и сказал, что час назад Файнер умер в больнице. Все рассмеялись. Но вам не понять, что это был за смех.

— Расскажите нам про Эльжуню, дочку вашего друга и члена Еврейской боевой организации Зигмунта Фридриха, которую вы отыскали после войны и опекали. Вы с женой были молоды, но влюбились в эту Эльжуню…

— Что значит «влюбились»?! Разве можно влюбиться в шестилетнего ребенка?! Вы употребляете неправильные слова. Совершенно неподходящие…

— Привязались — так лучше?

— Да. Но «влюбились»?! Вы оперируете понятиями из желтой прессы. Нельзя так говорить о действительно важных вещах!

Зигмунт, когда уже начались бои, сказал мне: «Знаешь, я не выживу, а моя дочка спрятана в монастыре». Неподалеку от границы бывшей Польши. Он сказал, что ее охотно отдадут, потому что там у них уже много еврейских детей. Так мы и сделали. За ней поехала Ирка, а может, Марыся — не помню. И монахини ее отдали. Дорога была трудная, но девочку привезли в Варшаву. Мы ее поселили на Крохмальной, 5, у некоего Янека — хорошего, «своего» парня. У Эльжуни были светлые волосы; маленький ребенок, она не привлекала внимания. Играла с соседскими детьми. Все необходимое у нее было.

Но когда в августе 1944-го началось Варшавское восстание, Янек, хозяин квартиры, был в отряде на Старом Мясте и не мог пробраться домой. А его жена — простая деваха, водила дружбу с сомнительными личностями, — поняв, что больше денег она не получит, выгнала Эльжуню. В конце концов приехали люди из ГОСа, Главного опекунского совета — легально действующей организации, которая помогала самым бедным детям. Они забрали Эльжуню вместе с другими детьми с улицы и отвезли, кажется, под Брвинов. Там был приют для нескольких сотен детей. Некоторых брали к себе окрестные жители. Эльжуню взял один мельник. Она пасла гусей то ли коров, хотя никогда раньше этого не делала. Близилась зима, а мельник не купил ей обуви. Мимо пастбища проходила какая-то женщина из Жирардова, увидела босую девочку, узнала, что та — «из Варшавского восстания». Пошла к этому мельнику, и он согласился отдать ненужную ему Эльжуню. В Жирардове ей было, кстати, хорошо.