Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко - [15]

— Да.

— Он правда заслонил своим телом пулемет?

— Он выскочил прямо на пулемет. Не заслонил телом. Телом можно заслонить маленькую амбразуру. Михал вел группу. Они были за дымоходом, а немец прятался на лестнице. Михал шел впереди и первым выскочил из-за трубы, так как думал, что проход свободен. И немец его застрелил. Я тоже столкнулся с этим немцем, но меня он не застрелил. Потому что я был умный, а немец — болван. Хотел меня застрелить из длинноствольного оружия — у пулемета длинный ствол. А я к этому немцу прижался — он стреляет, а пули летят у меня за спиной. Потом я рванул по лестнице вниз, перескакиваю сразу по полмарша, раз-раз, я тогда ловкий был малый, он не успел вытащить из гранаты чеку, как я уже был этажом ниже. Дом был, кажется, шестиэтажный. Мы там прятались на чердаке.

Немцы подожгли этот дом, и все сразу стало рушиться. Не помню точно — кажется, Клепфиша даже не снесли вниз… А докопаться не было возможности: как только дом загорелся, посыпались кирпичи, гора обломков доставала до третьего этажа. Но может быть, кто-то все же успел снести его на первый этаж?

— Все эти дома были сожжены?

— Да. Немцы начали поджигать гетто именно с нашего участка, потому что не могли с нами справиться. Когда взорвалась наша мина… Ой, у вас магнитофон барахлит. Журналисты, а перо в руке держать не умеете, и все у вас ломается.

— В саду китайского посольства до сих пор такие бугорки…

— Да, весь Муранов стоит на развалинах. Пойдите в кинотеатр «Муранов» — вход в него намного ниже соседних домов. Развалины не вывезли из Варшавы, только слегка утрамбовали и сверху поставили новые дома, целый район.

— Даже сейчас, когда уже все знаешь, смотришь и думаешь, как же это страшно: был живой город, а превратился в море развалин. А уж каково было тогда… правда?

— Я на такие «вздохи» и не знаю, что ответить. Если живешь, то приспосабливаешься к тому, что вокруг тебя. Не скажу, что эти развалины рвали душу. Идти по тропке среди кирпичей было очень неудобно… Да, ужасно, но ничего душераздирающего. Человек был счастлив, если выбирался на ровную дорогу.

— Это фактически кладбище.

— Да. Когда строили банк на углу Дюбуа и Заменгофа и стали рыть котлован под фундамент, приходилось то и дело прерывать работу, потому что экскаватор вместе с обломками и землей зачерпывал человеческие кости. Не знаю, что с ними делали, отделяли или нет.

Однажды я шел по Муранову с какой-то западной телевизионной группой. Один из телевизионщиков говорил по-польски и спросил у случайной молодой пары, как им живется тут, на кладбище. Парень ответил, что ничего не знает. Но девушка призналась: «Мне по ночам страшно». Как-то я зашел к знакомой журналистке — погреться, было ужасно холодно. Гляжу, а у нее на полке фигурки евреев с бородами, в лисьих шапках, — кажется, такие продают под Краковом на ярмарках. Я спросил, откуда они у нее, и она сказала, что боится здешних духов и по ночам, когда ей страшно, смотрит на этих евреев: раз они тут стоят, значит, живы… Ладно, это не важно. Все-таки некоторые понимают, что живут на кладбище, и им страшно.

Хотя с виду Муранов ничем не отличается от других новых районов. По всей Европе спальные районы выглядят одинаково. Люди, у которых нет средств жить во дворцах, живут в стандартных домах. Возможно, ванные в Париже по качеству лучше, чем в Бухаресте, но снаружи все выглядит одинаково.

— Но на Муранове дома построены на этих бугорках…

— Там были горы развалин высотой до второго-третьего этажа. Часть увезли: приезжали жители маленьких городков и увозили кирпичи для строительства своих домов. Но большая часть развалин осталась. Люди знают, на чем живут.

— А когда была разобрана стена гетто?

— Не помню. Должно быть, сразу после войны. Я вернулся в Варшаву в начале 1945 года — в январе, феврале или марте — и не помню, чтобы видел хоть остатки стены. Думаю, кирпичи начали раскрадывать сразу. Иначе сохранилась бы хоть какая-то документация — ведь Управление по восстановлению столицы быстро приступило к работе. И какие-то фрагменты, вероятно, оставили бы. А этот кусочек во дворе на Твардой сохранился случайно.

— Но во время Варшавского восстания стена еще стояла? Была ли территория гетто, на которой вы сражались в 1943 году, в августе 1944-го все еще отрезана немцами от остальной части города?

— Нет, ведь на месте гетто был лагерь — «Генсювка»[55]. Там были немцы, но аковцы атаковали «Генсювку» и освободили евреев из разных стран, которых там держали. Впрочем, большинство из них потом погибли.

— Как?

— Не могу сказать, не видел. Выжили только несколько человек. Один грек даже приезжал каждый год на годовщину восстания. Но остальные… Они так и оставались в полосатых робах, в гражданскую одежду их не переодели. Один раз я видел, как они тащили большую бомбу с шестого этажа. Человек двадцать в этих полосатых робах. Когда я стал расспрашивать, кто это, мне сказали, что была атака на «Генсювку», они оттуда.

Может, кто-то постарался, чтобы они остались в этих робах…

У меня с ними почти не было связи, потому что поначалу их не выпускали из бараков. А что с ними сталось?.. Кажется, некоторые участвовали в восстании, а остальные куда-то девались. Куда — не знаю, во время восстания я был в другом месте. Мой пост был на Старом Мясте, внизу, на Мостовой улице, возле того белого дома, где сейчас театр «Стара Проховня». Там на меня обрушилась стена: по ней выстрелил танк, а я стоял под стеной, и меня засыпало.