Бог с нами, братья! - [26]

«Самоволкой» на официальном армейском языке называется — «самовольная отлучка». Это оставление без разрешения командира или начальника места расположения воинского подразделения или воинской части на срок не более трёх суток. Карается, как правило, наказанием в виде ареста до 10–15 суток с отбыванием наказания на полковой или гарнизонной гауптвахте. Если военнослужащий не вернулся в расположение части или подразделения в течение трёх суток, то это считается дезертирством. Дезертирство — воинское преступление. Оно подробно расследуется военной прокуратурой и рассматривается военным судом. В мирное время дезертиру «светит» от 3 лет службы в дисциплинарном батальоне (после дисбата придётся дослуживать в родной части оставшееся до увольнения в запас время). В военное время за дезертирство, как правило, расстреливают на месте.

Всё это хорошо знали наши мудрые, посидевшие в своих креслах боевые полковники. Рядовой Дорошенко отсутствовал на территории части 36 часов. Ну да с оружием. С незаряженным оружием. Прятался. Сработало чувство самосохранения. Не самое плохое чувство, я вам доложу. И пришёл. Сам. К своим, в свою часть. Со своим оружием. Живой. И к мамке своей вернётся! Живой! Война? Какая такая война? Ни с кем мы не воюем! Мы выполняем свой интернациональный долг. Вот так, товарищи!

Нарушил? А, как же! Наказать? Немедленно! Десять суток ареста с отбыванием на гарнизонной гауптвахте за самовольную отлучку. Пусть знает, мерзавец, как нарушать!

После отсидки на гауптвахте, рядовой Дорошенко В. И. вернулся в свой взвод роты охраны и обеспечения. На второй день его сильно побили. Вернее упал он неудачно. И видно так он падал несколько раз. Виновных не искали, а Дорошенко ни на кого и не жаловался. Парня положили в госпиталь. Кровью мочился. После его выздоровления было принято решение там, в смысле в госпитале, его и оставить. Санитаром он службу и закончил под присмотром у Семёнова.

Вернулся Володя Дорошенко домой в свой родную Полтаву вовремя. Со своим призывом. К маме, папе, бабушке и младшей сестрёнке. Гордость семьи. С афганскими подарками. Живой и здоровый. В парадной форме, голубом берете и тельняшке с голубыми полосками. С медалью на груди «Воину-интернационалисту от благодарного афганского народа». И огромным афганским камнем на душе! Бог рассудит.

Кровь другого цвета не бывает

Неожиданное задание

Завтрак подходил к концу. Вернее сказать, он начался с конца. Обожаемую и рекламируемую всеми овсяную кашу я просто ненавижу, а если сейчас начну перечислять — за что, то моему примеру последует половина её фанатов. Поэтому молчу — молчу. Взяв толстый кусок хлеба, я пытался намазать его на двойную порцию сливочного масла. Боцман с утра убежал на очередную «перевязку» к Верочке в санчасть, а я, как известно, являюсь его правоприемником. Во всяком случае, что касается масла и сахара.

Неожиданно привлёк внимание топот сапог где-то за моей спиной. Сапоги как бы жили самостоятельной жизнью от портянок, ног и мозолей. Обернувшись, я увидел молодого солдата в огромных, не по росту, сапожищах. Он стоял, переминаясь, у входа в офицерскую столовую и, вытягивая длинную шею с огромным кадыком, испуганно кого-то высматривая. «Посыльный», — промелькнула мысль у пока ещё голодного майора. Мороженное масло размазывалось по хлебу неохотно, а хлеб крошился и «пластилинился». Чай был тоже не «цейлонский»! Жижа. Они, что? Заварку в холодную воду бросают? Настроение портилось. А кишки до сих пор между собой ссорились, пищали и показывали друг другу дули. Да, просто я чувствовал, что этот «скороход» послан за мной. Ну, вот, что я говорил? За спиной послышалось неровное сопение и шмыгание одной ноздрёй. Заведя свободную руку назад, я поймал бойца за ремень и перетащил его на передний план. Передний план оптимизма не прибавил.

— Тащ майор… рядов… вас в штаб… Белкин. Срочно! Виноват… — сбиваясь, пытался довести до меня главную мысль боец.

Больше всего из услышанного мне не понравилось слово «срочно». Прямо есть захотелось после слова «срочно». Я усадил посыльного к себе за стол, отрезал от своего гигантского бутерброда ровно половину, налил в стакан чаю, булькнув туда три куска сахара, и придвинул всё это на его половину стола. Посыльный крупно сглотнул и замотал лысой головой, ляпая себя ушами по бледным щекам.

— Не будешь есть, не пойду. А тебя на губу посадят, — спокойным голосом сказал я, откусывая огромный кусок и шумно хлебнув чая.

Солдатик решил, что второй завтрак лучше губы и напал на бутерброд. По пути в штаб я узнал, что парень только призвался, что служит в роте обеспечения и что фамилия у него Ивлев. Остальное мне было видно и без его рассказа. У входа в штаб, как всегда, было много народа. Я демонстративно долго жал костлявую ладошку рядового Ивлева, а на прощанье громко назвал его «земляком». Кому надо, тот услышал.

У входа в кабинет начальника разведки стоял целый прапорщик. Большой, отглаженный и серьёзный. Типа: «Пущать не велено»!

— Виноват, товарищ майор, закрытое совещание! — жёстко сказал прапор неожиданным басом.

«Во, счастье привалило», — подумал я, разворачиваясь на каблуках, но тут дверь открылась и на пороге появился сам хозяин кабинета со словами: