Бог-н-черт - [5]

Макс сидел на скамейке и нервно курил. Он потерял жизнь, вернее, полную ориентацию в прошлом, что, впрочем, одно и то же, и силился понять, что же произошло. Его втолкнули в нелепую игру (кто же: Белла, Вийон, Амадей?), и он обязан играть. Правила изобретет выигравший — к этой логике привязан мир. Он должен уйти? И унести с собой память об Амадее. Ради них? Но они еще должны доказать, что они этого достойны. Амадей в это не верил. Амадей презрел их, он ушел ради него, чтобы не оставаться живой пустотой. А зачем Макс ему был нужен? «Молодой человек, вы обожжете себе пальцы». Макс инстинктивно отбросил сигарету и с интересом взглянул на невысокого старичка в бежевом плаще. На вид тому было лет шестьдесят, большие умные глаза с любопытством выглядывали из-под густых серебряных бровей. «Разрешите, я присяду рядом?» — он искал собеседника, что ж, он нашел его. «Конечно», — Макс достал новую сигарету и пододвинулся. Вообще-то он был не любитель подобных случайных разговоров, но сегодня… Старик был ему совершенно безразличен, да и потребности говорить особо не было — была укрощенная ненависть и спокойствие, заставлявшие музыканта отбросить щит и поверить (великие имена будущего повторят этот жест и тоже ничего не добьются).

— В Вашем возрасте, молодой человек, я искал Бога в каждой юбке и в каждом кабаке видел только ристалище. Я понимаю ваше настроение. Она ушла сегодня?

(Максу ужасно захотелось наблевать этому старикану на лысину и устало ввинтиться в асфальт, но та же неустойчивость мешала ему сделать это).

— Я прогнал ее вчера. И если завтра мне будет так же плохо — я подарю ее вам.

— Ну, зачем же так кричать? Вы не знаете женщин — завтра она прибежит целовать Вам руки — Вы будете таскать ее за волосы, а она будет влюбленно шептать: «Спасибо!»

И тут Макс захохотал. Он представил себе Беллу, аристократически скорчившуюся на полу, молящую о любви (в любви он не находил ничего кроме прелестного маленького ротика да аккуратненькой попки — да и они таили в себе неприкрытый садизм), и судорога исказила его лицо. Он сдавленно смеялся (это было большее, на что он способен — я называл это хохотом), а старик задумчиво крутил пальцем у виска, что еще больше смешило Макса (ему казалось, что еще чуть-чуть и весь мир лопнет, как когда-то на спор надутый презерватив). Старик поспешно скрылся, а когда Макс немного пришел в себя и поднял глаза — перед ним стояла Белла…

VII

Белла полулежала на рояле и с наслаждением курила. Макс с окровавленным лицом сидел в кресле (том самом трехногом кресле — я знал каждую царапину на бархатной обивке). Пожравшую дом тишину лихорадило от прерывистого дыхания пианиста, комната плавала в его распухших глазах, а я давно уже знал — мои сказки сожжены — так она любила их. Она нажала кнопку магнитофона, и мой спокойный хриплый голос, глотая слова и не меняя интонации, пытался вклиниться в осточертевшую пустоту: «Когда ты умирал, ты не любил смотреть мне в глаза, не знаю, чего ты боялся больше — смерти или своего отражения в моем неподвижном взгляде. У нас была общая тайна, которую мы скрывали друг от друга. Ты не мог видеть, как бесполезное Распятие в твоем изголовье пожирают похотливые тени. Я курил, а ты рассказывал мне сказки о флорентийском монахе, который пытался сжечь тебя на людной площади и про убаюкивающий огонь, который прожил с тобой много веков, пока ты не предал его воде…» — Белла с силой сбросила магнитофон на пол, он поперхнулся, но мой монотонный монолог продолжал вгрызаться в эти траурные предчувствия, — «и ты остался один. У тебя не было никого, кроме меня, а я ушел ближе. Гунны, проносясь по твоей пустыне, пророчили гибель Риму. Железные соски запихивали в рот младенца — империи. Ты был самым темным кардиналом, самым беспутным курфюрстом, курфюрстом Terra Magnifica, не избравшим ни одного папы, ни одного императора, ты был тем, кем я встретил тебя сегодня — великим авантюристом и нищим учителем. Тебя любила История, и забыли историки. Ты умирал в последний раз, а я курил и слушал, ибо в этом есть я. Я прихожу, чтобы слушать, ты приходил, чтобы делать, остальные просто забегали поболтать в этот мир. Ты так этого и не понял, ты питался вразумить их, лез сквозь пальцы сжатых в кулак войн, вставал между ветрами. А тебя ненавидели больше всех и больше всех о тебе мечтали. Но когда доктора в розовых халатах уносили на носилках твое каннибальское сердце, ты на мое «Memento mori» мог только ответить: «Ветер не прав дважды…»

«Знакомый голос», — в комнату вошел Вийон. Белла спокойно достала пистолет и прицелилась. Макс открыл глаза и улыбнулся. Вийон упал на колени и закрыл лицо руками. Я не выдержал и сказал: «Стреляй!» Белла нажала на курок…

VIII

Я толкнул дверь и оказался лицом к лицу с Максом. «Привет», — его глаза проглотили меня, не пережевывая. «Я знал, что ты вернешься», — какое-то немое отчуждение, смешанное с теплой радостью, сковало его голос. Прошло трое суток со дня исчезновения Беллы, и он знал наверняка, что она не вернется, «Зачем вы похоронили Вийона рядом со мной?» — я пришел не за этим, но отчаянье Макса само вырвало этот вопрос. Он жестом пригласил меня сесть и потушил сигарету о зеркало. «Это Белла, я ничего не смог сделать, Амадей. Она до сих пор думает, что тебя убил я. Я похороню ее рядом с вами, даже если ты не позволишь. Я уже решил». Я знал, что Белла жива и что вакантное место рядом — для Макса, но промолчал. «Я издал твои дневники — Белла купила все», — он усмехнулся и предложил мне сигарету. Его музыкальные пальцы напомнили мне о нашей первой встрече. Мы так же сидели друг напротив друга и рассуждали о смерти. «Никто в мире не писал о смерти, как она сама того хочет — ты знаешь, я бы не захотел умирать, если бы умел о ней говорить. Все эти вычурные пляски, траурные бдения, посыпания пеплом непутевых голов — глупости, подстрекаемые любовью». «Ты прав, Макс, — писать о смерти, не посягая на любовь, — вот чем заняты унылые поэты-богемианцы, но не в этом их ошибка — они пишут о любви, поднимая руку на смерть, — вот это действительно смешно». Мы просидели тогда всю ночь, и я стал черным философом, а он — королевским музыкантом, пока не пришла Белла, еще раз доказав миру разрушающую бесполезность, присущую только женщинам.