Бог-без-имени - [2]

А пять лет назад, осенью, Аттитойне исчез. Пропал, не оставив ни послания, ни знака, ни следа. Они ждали его год, ждали два. Аттитойне, бывало, отсутствовал несколько месяцев. Сначала не особенно беспокоились. Кто говорил, что, как и все боги, он ушел воевать вахенов, детей изначальной тьмы. Кто был уверен, что Аттитойне проверяет их, прячется, поглядывает издалека, смогут ли без него. Ходили слухи и о том, что для их земли выбирают нового бога.

Два года на Холм носили колоды с медом. Два года плясали там в особый день, заводя длинные хороводы, мужские и женские, а потом смешивая их. Весело было, хоть и беспокойно.

Но зимой третьего года с торговцами, переправившимися по замерзшему заливу, пришли новости, что исчез не только Аттитойне. Исчезли все боги земель и мест, исчезли боги постарше, боги дел и ремесел, боги умений и силы, боги природы и боги неба. Но что было еще хуже, и верховные боги оставались безучастны к молитвам и подношениям. Братья Йоруна, Стергрун и Офнир, сам Йорун, и жены их, Крайя, Липпа и Наккинейсе, больше не отвечали людям.

Словно всех их убили вахены.

Фьольвир выплыл из тьмы, судорожно поймал в пальцы шершавую кору.

— Это я так, так… — пробормотал он, затаскивая себя на бревно.

Сначала хотел сесть, но потом понял, что это будет выше его сил. Ничего, можно и полежать. Много ли ему осталось? До заката дотянет, и ладно. Теперь, правда, ни один бог не сообщит, что срок вышел.

«Вышел твой срок, Фьольвир Маттиорайс, уже скользит лодка, вот-вот пристанет к берегу. Собирайся».

Увы, тишина.

Фьольвир снова сплюнул. Осенняя вода залива была черна. Еще бы неделя или две — и берега схватились тонким, прозрачным ледком. Гуськом, на квадратных полосатых парусах, шли по воде когги кааряйнов.

Ненависть обожгла, вскинула за Фьольвира руку, махнула грязным кулаком вслед. Только пустая это была ненависть, никчемная, ненависть мертвеца к еще живым, ненависть убитого к убийцам. Что с нее им? Что с нее ему? Даже проклинать кааряйнов бесполезно. Никто из богов не услышит его проклятие.

Когги скользили, подбираясь к выходу из залива. Они становились все меньше, все бесплотней, и через несколько вдохов и выдохов Фьольвира холодный туман с моря скрыл их совсем.

Вот и все. Кааряйны ушли. Пора, пожалуй, и ему.

Фьольвир шевельнулся, засевшая в теле стрела царапнула изнутри, безумный пес Гайво пролез мордой к животу и вслепую цапнул кишки. Даже вскрикнуть не получилось, только зашипеть. Так костерок мочой тушат. Ш-ш-ш. Фьольвир закрыл глаза. Все, давайте уже лодку.

— Жить хочешь? — вдруг спросил кто-то его.

— Нет.

Бревно качнулось под чужим телом. Кто-то сел рядом с Фьольвиром, задержал ладонь на вычищенной от коры желтой поверхности.

— Серьезно?

Кажется, неведомый доброхот даже наклонился, пытаясь заглянуть Фьольвиру в глаза. Ох, это было нелегко. Фьольвир устал смотреть на залив и, поникнув головой, предпочел заливу землю под носом. Тем более, что на нее так интересно стекало красное. Кап-кап, кап-кап-кап.

— Нет, так не годится, — огорченно сказал доброхот.

Фьольвир почувствовал, как его вместе с болью вздергивают вверх, и закричал. Крик этот, не человеческий даже, а звериный, не произвел, впрочем, на незнакомца никакого впечатления, поскольку он продолжил свои манипуляции — усадил Фьольвира на бревно, подпер плечом, а затем, словно искусный изувер, в два движения сделал боль еще больше, еще острее. Фьольвир вздернулся, но уже не закричал, а захрипел, уткнувшись невидящим взглядом в серое, накрытое тонкими облаками небо.

— Ну-ну-ну, — посочувствовал доброхот.

Он наклонил Фьольвира вперед, обдирая ему рубаху на спине. Ткань трещала, словно приросла к коже. И сходила также, как кожа, цепляясь за тело до последнего. Фьольвир кашлял и плевался кровью, не имея сил освободиться. Горячая ладонь незнакомца легла между лопаток.

— Я… я тебя… — выдохнул Фьольвир, плавая в красном тумане.

Доброхот фыркнул.

— Убьешь? Ты хочешь сказать: убьешь? Ты и так одной ногой в лодке, арнасон, но нет, ты грозишь мне убийством. А я думал, вы — мирный народ.

— Мы — мирный…

Фьольвир закричал, заперхал снова, когда чужая ладонь раскалилась, будто железо в кузнечном горне, и полезла внутрь его. Он почувствовал палец, принявшийся копошиться под лопаткой.

— О, боги!

— Нет богов, — сказал доброхот.

Но, помедлив, палец из Фьольвира убрал. Стало легче. Фьольвир втянул в себя стылый, сладкий воздух. Незнакомец стряхнул руку и вытер черные и красные пальцы о его штаны.

— Здесь, пожалуй, все. Ну-ка.

Фьольвира опрокинуло навзничь, на чужое колено. Доброхот вылепился из кровавого марева высокой, косматой фигурой с неясным пятном лица.

— Что у тебя здесь?

Рубаха окончательно сползла с Фьольвира, грязной тряпкой канула во мглу. Горячие пальцы протанцевали по груди к животу.

— О, да тут хуже, чем я думал, — сказал незнакомец. — На-ка, зажми, арнасон.

В зубы Фьольвиру ткнулась палка. Она была горьковата, на язык попала земля, но сплевывать было некогда. Фьольвир стиснул челюсти.

— Готов? — спросил, заглянув в него, незнакомец.

Фьольвир моргнул, так и не разобрав чужого лица.

Несколько мгновений неведомый доброхот примерялся, дышал. Ожидание было хуже боли. Приподняв в нетерпении голову, Фьольвир увидел, что правый бок у него отвернут широким мясным лоскутом, измазан в земле, а из дыры, поплевывающей кровью, выпирает сизая, сопливая требуха.