Боевой расчет «попаданца» - [2]

А потом все закончилось. Прекратился вой сирен, и затих звук мотора, остались только треск горящих вагонов, крики ужаса и боли тех, кто выжил. И пришло удивление. Казалось, что попал на огромную съемочную площадку, на которой снимают фильм о начале войны. Вот только никаких камер и режиссера под зонтиком, окруженного кучей ассистентов, не наблюдалось. Зато сам поезд существенно отличался от того, в который я сел вчера на Витебском вокзале Санкт-Петербурга. Локомотив был разворочен прямым попаданием бомбы, но в том, что это паровоз, не было никаких сомнений. И вагоны мало походили на привычные — с обеих сторон виднелись наружные черные лестницы, по которым сейчас спускались те, кто не успел покинуть их во время штурмовки. Кроме паровоза, от бомб пострадали еще два вагона, остальные были прошиты пулеметным огнем. Огонь постепенно расползался по составу, и погасить его было нечем, да никто и не пытался.

Стряхнув с себя оцепенение, поднялся на ноги. С удивлением обнаружил по-прежнему зажатые в левой руке зубную щетку и тюбик пасты. Торопливо, пока никто не заметил ярких иностранных надписей, засунул их в карман к мыльнице и побежал к соседнему вагону, который уже занимался пламенем с одного конца. Нижняя ступенька стальной лестницы оказалась на высоте моего лица, а рост у меня выше среднего. Поэтому спуск на железнодорожную насыпь оказался труднопреодолимым препятствием для многих и совсем непреодолимым для детей и раненых. Тут мой рост и габариты пришлись кстати. Оттеснив от лестницы старшего лейтенанта в гимнастерке без ремня, который выбрал себе задачу явно не по росту, я начал подхватывать становившихся на нижнюю ступеньку детей и передавать их дальше, у земли их подхватывали другие и спускали вниз по насыпи. Поразило поведение некоторых малышей — в то время как их ровесники размазывали по лицу слезы или орали в полный голос, эти оставались молчаливы и не по-детски серьезны.

Впрочем, детей оказалось немного, дальше пошли раненые. Кто-то в вагоне догадался завернуть тяжелораненых в простыни, и теперь мы со старлеем принимали их из вагона и передавали дальше. Разворачиваться с ранеными в узком проходе было неудобно, дело двигалось медленно, а огонь подбирался все ближе. К счастью, тяжелых оказалось всего трое, дальше пошли легкие, потом четверо оставшихся в вагоне женщин. Последними, без нашей помощи, посыпались на насыпь подгоняемые жаром мужчины.

Я уже заметил, что значительную часть пассажиров составляют военные, одни из них были в форме, видимо, ехали в не пострадавших вагонах, некоторые даже с личным оружием. Другие щеголяли измазанными в грязи и копоти белыми нательными рубахами, зелеными или темно-синими бриджами и сапогами. Было много молодых парней лет двадцати, видимо, лейтенанты, направляющиеся в Брест после училищ. Организовались они довольно быстро, главный определился очень просто: у кого выше звание, тот и командует. Самым старшим оказался военный лет тридцати пяти, одетый почти по форме, но без фуражки. В черных петлицах с красной окантовкой три шпалы и какая-то эмблема — подполковник. Он быстро организовал помощь раненым, направил трех командиров в ближайшую деревню за подводами для них. Матери разобрали своих детей, но быстро выяснилось, что не у всех детей есть родители, а некоторые из родителей тщетно искали своих детей.

За этой человеческой трагедией я наблюдал несколько отстраненно. Умом я уже понимал, что это все наяву, но до конца поверить в это еще не получалось. Несколько раз ущипнул себя, но ничего не изменилось: светило солнце, потрескивали горящие вагоны, плакали дети, голосил кто-то из женщин, стонали раненые. Так я просидел минут десять, никто на меня не обращал внимания. Наконец решился, подошел к догорающему вагону, оглянулся, никто вроде не смотрит. Вытащил из кармана орластый паспорт и сунул его в краснеющие угли, проследил, чтобы он сгорел без остатка, туда же вытряхнул не существующие здесь деньги и пластиковые карточки, туда же сунул и сам кошелек. Теперь ревизия одежды. Футболка белая, без каких-либо надписей, изнутри, конечно, есть ярлыки с надписями на импортных языках, но спороть их нечем, да и проделывать подобную операцию лучше подальше от посторонних глаз. Штаны черные спортивные с тремя полосками и надписью: «Adidas». Никуда не годится, но авось пронесет, надпись довольно мелкая, да и перемазаны штаны изрядно, а по надписи еще и дополнительно сажей пройдемся. Туфли известной фирмы никаких надписей, по крайней мере, снаружи, не несут, а через десяток километров по местной дороге и вовсе от местных изделий фабрики «Скороход» не отличишь. Зубную пасту и щетку пожалел, где их здесь найдешь? Отличные кварцевые часы швейцарской фирмы прячу в карман, где был паспорт.

Какая все-таки удивительная тварь — человек, к любым условиям приспособится. Еще час назад вполне успешный и обеспеченный человек ехал в Европу, а сейчас он сидит в одних штанах и футболке, без денег, без документов, да еще и перед накатывающимся валом немецкого вторжения. В том, что это 22 июня 1941 года, никаких сомнений не было, если только я не стал жертвой теракта или железнодорожной катастрофы и сейчас лежу в реанимации какой-нибудь белорусской больницы с лошадиной дозой наркоты в организме. Ладно, будем действовать, исходя из того, что все это не наркотические глюки, а реально происходящие события.