Боевой 19-й - [15]

Митяй заскрипел зубами и заметался по горнице.

— Спалю! — бешено крикнул он. — Я им петуха на весь порядок пущу!

— Что ты! Что ты, сынок! — спохватился старик. — Услышат... загубишь ты всех нас. Нетто можно? Остепенись, дурачок, послушай отца. С разумом все надо, с толком, — сдавленным голосом засипел он, плотно прикрывая дверь. — Я намеднись сказывал тебе, что не нонче-завтра, а придут казаки. Свое мы возьмем.

— Когда возьмем?.. А нонче они берут. К вечеру я должен хлеб отвезти, а не то меня распушат, как тебя.

— Ах, господи, и что же это деется? Ничего не поделаешь, надо везть. Может, и ко мне бы не заявились, кабы я сразу... Ах, ты, пропасти на вас нету! — сокрушался старик и тряс головой. — Ну, слава богу, что не нащупали они у меня ямку. Ерка вертелся возле нее, как пес, а не унюхал. Батожком по земле стучал, а бог миловал. Пропадать бы тогда вовсе!

Митяй сел рядом с отцом и провел ладонью по лбу.

— Слушай, отец. Я прислонюсь к тем. Нешто только не придут?

— Придут, — прошептал старик.

— А тогда я с этими разочтусь.

— Вот так-то оно верней. Только об этом Наташке не проболтайся. Ушел — и все, а с кем — неведомо.

— Да! Прислонюсь к тем. Прислонюсь... А везть надо, надо везть, чтоб они подавились! Отец, дай кнут...

Митяй взял кнут и вышел из хаты.

IV

Быстро бежали короткие зимние дни, но долго тянулись длинные беспокойные ночи.

В пятнадцати—двадцати километрах от села стояли красновские банды. Казачьи разъезды внезапно появлялись в соседних деревнях, разгоняли местные советы, совершали налеты на железнодорожные станций, разбирали пути. Село Рогачевка жило в постоянной тревоге.

Не раз ночью вставал Груздев, засовывал за пояс наган и выходил из хаты. Ходил сторожко, прогуливался по улице, прислушиваясь к шорохам, к отдаленному скрипу саней. Порой было так глухо и тихо, что казалось, все живое вымерло. В такой час подолгу простаивал Груздев, глядя в темное небо, на далекие звезды, отдаваясь размышлениям. В одну из таких ночных прогулок он услышал размеренную поступь шагов и обернулся. По улице медленно шел человек, потом остановился и, приглядываясь, спросил:

— Петр Васильевич, никак ты?

— Устин! — обрадовался Груздев. — Чего, полуночник, не спишь?

— Видно, по той же причине, что и ты. Сон не берет, думы одолевают. Гляди-ка, ночь какая.

— Ночь-то хороша,—согласился Груздев.— Да ты далече ли собрался?

— Не сидится мне в хате, Петр Васильевич,— вздохнул Устин.

— Что так, ай закручинился? — участливо спросил Груздев.

— Не то чтобы закручинился, а душа изныла. Идет война, а я в такую пору дома сижу. Мне пора туда, Петр Васильевич! — и он показал в сторону станции.

— На фронт?

— На фронт.

— Мысль правильная, Устин. На фронте ты нужен. Война разгорается. Рано или поздно, а идти тебе не миновать.

Беседуя о последних событиях в селе, они медленно шли по улице, а дойдя до конца, остановились. Груздев взял Устина за рукав и попросил:

— Пойдем-ка, Устин. Уж очень мне хочется накрыть завод их самокурный. Вот и норовлю я к За-польской землянке пройти.

— Пойдем, — охотно согласился Устин.

— Ведь вот что, — начал в раздумье Груздев,— вся война идет, Устин, из-за земли, а без хлеба ее вести невозможно. Хлеб же растет на земле, вот оно так и цепляется одно за другое. Ведь просто, Устин. Как же иные наши мужики того не поймут? — он развел реками.

Устин рассмеялся.

— Эх, Петр Васильевич, все это они понимают, как и ты и как я, а вот коснись какое дело... ну, скажем, загорись моя хата, так они норовят прежде на свои хаты взобраться, мочить крыши водой, о своем добре начнут хлопотать, а чужое им не больно надо. Так уж исстари повелось, а потому и говорят: «Своя рубашка ближе к телу». С хлебом вот тоже. Сколько мы маялись с ним, ломали да уламывали людей, а сколько недругов себе завели? Взять бы хоть Пашкова... Э-э, да • что говорить. Тяжелое это дело. Я-де молиться буду, а ты свечки ставь.

— Нет, Устин, Пашков'— враг. Для белых ему хлеба нё будет жаль. А ведь Пашков .не один. Они крутят, сбивают и других, наших людей.

— Да, Пашков конченый. С этим мира не будет, — согласился Устин.

Некоторое время они шли молча. Груздев вынул кисет, оторвал полоску бумаги.

— На, закури, Устин... Погляди-ка, у тебя глаза зорче, моих — не видно ли там дыма?

Устин, напрягая зрение, всматривался в даль.

Незаметно они подошли к самой землянке, заваленной снегом. Когда-то это было жилье старого, пастуха. Осенью ребятишки скрывались тут от дождя, а в начале зимы чьи-то заботливые руки сложили из камней печь и пробили TfJy6y. После того как в селе появился самогон, около землянки обнаружили барду. В тайном курении самогона подозревали Пашкова, однако на месте преступления еще никого не поймали и ловить никто не собирался: охотников выпить немало, да и не всякий отважился бы в глухую ночь сюда отправиться.

Груздев вошел в землянку и зажег спичку. На полу валялась солома, обгорелые спички, спичечная коробка и одна варежка.

— Был кто-ти здесь, Устин. А ну, пощупай золу.

— Теплая, — отряхивая руку, сказал Устин.

— Либо самогон варили, либо ребята баловали.