Бобби Фишер идет на войну - [9]

Даже с точки зрения других шахматистов столь глубокое погружение Фишера в шахматы было необъяснимо. Гроссмейстер Юрий Авербах рассказывает о своей первой встрече с ним на межзональном турнире в Портороже в 1958 году. Новый американский чемпион пятнадцати лет от роду был одет в свитер и джинсы — элегантные костюмы были ещё впереди. «Несколько диковатый в общении, он без всякого интереса взирал на чудесную природу лазурного берега Адриатики, ни разу не побывал на пляже, ни разу не искупался в море». Возможно, мальчик из Бруклина чувствовал себя неуютно на роскошном югославском курорте, но та же картина наблюдалась и в 1971 году, когда Фишер, которому было уже двадцать восемь, готовился к матчу с Петросяном и остановился в первоклассном нью-йоркском отеле «Шератон». Управление отеля зарезервировало ему шикарные апартаменты, встретив как звезду. Однако прекрасный вид из окна отвлекал, и Фишер отверг предложение, поселившись в простой комнате в заднем крыле.

Известно, что у него были и другие интересы. Он любил слушать музыку (особенно «Temptations», «Four Tops», джаз и тяжёлый рок), читал комиксы, даже повзрослев («Тарзан» и «Супермен»), изредка смотрел кино (большой поклонник Джеймса Дина). Ему нравились космические корабли и автомобили. Он получал удовольствие от плавания и настольного тенниса. Как-то он сразился с весьма опытным теннисистом Марти «Иглой» Райзманом, который позже писал: «Фишер играл в настольный теннис также, как в шахматы: свирепо, яростно, отыскивая в противнике самое уязвимое место. Он был беспощадным, бессовестным, хладнокровным убийцей...».

Но все эти занятия были только временным отдыхом от его всепоглощающей страсти. Отсутствие у Фишера воспитания казалось поразительным. Если с ним заговаривали, он часто не утруждал себя даже повернуть в ответ голову. Бывший президент Шахматной федерации США Дон Шульц вспоминает, как однажды обедал с Фишером и другими игроками. Если разговор уходил от шахмат, «Фишер тут же склонялся над краем стола, обращаясь к своим карманным шахматам». Если же он не выказывал равнодушия к происходившему, то часто бывал подозрителен. Один журналист писал, что Фишер, наверное, даже старого друга приветствует так, словно тот явился с повесткой в суд.

Он славился своей бесчувственностью, проявляющейся в поведении на турнирах. Его опоздание могло нарушить душевное равновесие противника, как это случилось с Решевским в Сусе, но он никогда не извинялся. Единственным объектом, к которому Фишер испытывал влечение, были шахматы. «Он сопереживал позиции с такой силой, — пишет его биограф Фрэнк Брэйди, — что можно было почувствовать, как любой недочёт в игре, например отступившая пешка или неудачный ход конем, причиняет ему почти физическую и совершенно точно психическую боль. Если бы он мог, то превратился бы в пешку и сам бы прошёл до нужной клетки. В такие моменты Фишер становился самими шахматами».

Он обладал неистощимой энергией для шахматной работы. Когда в 1959 году датчанин Бент Ларсен, бывший на восемь лет старше Фишера, помогал ему в качестве секунданта готовиться к партиям на турнире претендентов в Югославии, шестнадцатилетний подросток допоздна не отпускал его, настаивая, что всё свободное время, включая вечера, необходимо заниматься дебютами.

Как человек, живущий ради шахмат, проходит через поражение? Наблюдавшие за Фишером имели на этот счёт две точки зрения. Одни полагали, что от поражения он впадал в ступор, что оно было самым глубоким его страхом, а постоянно выдвигаемые им разного рода требования являлись сознательной или бессознательной стратегией, нацеленной на уклонение от игры. Эту точку зрения разделяли советские официальные круги. Бывший начальник отдела шахмат Спорткомитета Лев Абрамов написал статью под названием «Трагедия Бобби Фишера». Почему же «трагедия»?

Трагедия состоит в том, что Фишер боялся садиться за доску. Самое парадоксальное здесь то, что выдающийся, удивительный шахматист временами не мог заставить себя выйти на партию, а если и справлялся со своим «недугом», то был не уверен в себе до тех пор, пока не добивался победы. Думаю, это действительно был недуг.

Советский гроссмейстер и психолог Николай Крогиус соглашается с этим утверждением: «Как психологический тип, Фишер напоминает французского маршала Массену, который не мог собраться перед битвой, но полностью менялся, как только она начиналась. Наполеон говорил, что Массена демонстрировал свой талант полководца лишь с того момента, "когда начинали стрелять пушки"».

Согласно другой точке зрения, Фишер настолько был убеждён в своем превосходстве, что о поражении попросту не мог помыслить. Поэтому даже случайное фиаско наносило сокрушительный удар по его уверенности в себе. Имеется тому и реальное подтверждение: известно, что после редких проигрышей он играл ниже своего обычного уровня, с менее высоким процентом побед. После поражений легче восстанавливаются те игроки, чьё мировоззрение включает возможность собственных ошибок. Ещё мальчиком Фишер, оказываясь побеждённым в блице, где не существует пауз для размышлений, мгновенно возвращал фигуры на место и требовал играть новую партию; это наводило на мысль о глубокой психологической необходимости восстановить свой образ победителя. Часто проигрыш сопровождался слезами. Бобби плакал на турнире претендентов 1959 года, когда у него выиграл Михаил Таль. Слезы были и в следующем году, после проигрыша Спасскому в Мар-дель-Плате. Преследуемый репортёрами перед матчем с Петросяном: «Вы плачете после поражений?» — двадцативосьмилетний Фишер ответил, как дерзкий школьник: «Если я плачу, то русские после поражений заболевают».