Блуждающая реальность - [33]
Я вижу, как старшеклассники переходят от жадного чтения фантастики к робким попыткам писать, затем продают свои первые рассказы… дальше, быть может, они исчезнут или станут одними из многих, или кто-то из них сделается Тедом Старджоном, уникальным и мощным голосом в нашем хоре… но движет ими одно: желание сформулировать и выразить на бумаге нечто новое. «Об этом никто еще не думал!» – говорит фантаст, когда приходит идея; но это не просто единичная идея, зародившаяся у него в голове – это его вклад в огромный и все растущий корпус идей. В точных науках, когда экспериментальное исследование открывает какой-либо неизвестный прежде закон или принцип, исследователь понимает, что должен опубликовать результаты; зачем вообще открывать новые законы природы, если никому об этом не рассказывать? В этом родство между настоящим ученым и писателем-фантастом: раз уж он открыл что-то новое, его обязанность – моральная обязанность – опубликовать это на бумаге. И неважно, сделает ли публикация его богатым или бессмертным – дело вообще не в этом. Просто бессмысленно, например, выяснить в стерильных лабораторных условиях, что подопытные мыши, которых кормят одной консервированной макрелью, живут вдвое дольше контрольной группы – и сохранить эту новость в секрете. Мне кажется, мы в нашем деле движимы тем же мощным мотивом, что и настоящие ученые-исследователи: желанием познакомить людей с чем-то таким, чего они прежде не замечали. Все прочие факторы – необходимость зарабатывать на жизнь, желание впечатлить людей или стать «бессмертным» – здесь вторичны: приятные бонусы, не более того.
Быть может, в писателе-фантасте (здесь приведу в пример себя) мы видим повзрослевшего мальчика, который в детстве мечтал стать ученым (как я палеонтологом). Но наука не оставляет места для фактора, важнейшего для нас: полета фантазии. Например, антрополог находит в Африке череп гуманоида, которому почти три миллиона лет. Осматривает его, подвергает разным исследованиям, а потом в статье в Nature или в Scientific American рассказывает, что обнаружил. Но я представляю, как вместе с Лики обнаруживаю этот невероятно древний человеческий череп – ему 2,8 миллиона лет, а объем мозга всего 800 см 3, – и при мысли об этом в голову лезут самые безумные фантазии, которые я не могу доказать. Если Х, то Y. Если череп подлинный и принадлежит человеку, значит, три миллиона лет назад на земле жили люди. Но дальше я готов вообразить себе их культуру и увидеть, словно в управляемом сне, на что мог быть похож их мир. Я имею в виду не рацион, прямохождение, скорость бега и прочее; это законная область естественных наук. Нет, череп рассказывает мне о том, что, пожалуй, следует назвать «вымыслом». Возможно, он готов поведать целую историю. Ключевое слово здесь «возможно»: из того времени до нас не дошло никаких предметов, мы просто не знаем, что там было, – и все же я вижу больше, чем держу в руке. Каждый предмет – дверь или ключ к целому миру, не похожему на наш: прошлому, настоящему, будущему – но не к тому, в котором мы живем; об этом ином мире рассказывает мне череп, о нем грежу я сам. Так я покидаю обитель истинной науки. Если я захочу об этом написать («что, если древние гуманоиды умели управлять окружающим миром так-то» и т. д.) – придется писать то, что называется научной фантастикой. Начинается все с подлинной научной любознательности – точнее, с любознательности вообще – вместе с желанием заполнить пробелы в наших знаниях чем-нибудь необычным и захватывающим. Добавить к конкретной реальности, сообщающей о себе столько-то и ни словом больше, собственный «проблеск» иного мира.
Однако я не хочу сказать, что фантаст – это ученый-неудачник, которому наука не дает возможности предаваться фантазиям, и он обращается к литературе. Дело не только в том, что ему не терпится увидеть больше, угадать то, о чем реальный череп не сообщает, и он переходит к изобретению мифов, сказок об «ином мире», лишь изредка то тут, то там соприкасающемся с нашим. Мы, писатели-фантасты, во многих предметах снова и снова видим ключи к иным мирам, к иным вселенным. А чего не видим, то ощущаем – и это ощущение неотделимо от литературного, художественного воображения. Есть изречение: «Этот камень мог бы рассказать множество историй о прошедших битвах, о совершенных и забытых подвигах – если бы умел говорить!» Писатель-фантаст чувствует эту историю и описывает ее. Он говорит вместо предметов – говорит за них. И иначе не может. Он знает, что есть нечто большее, знает, что едва ли дождется, когда наука раскроет все тайны бытия – быть может, и никто из нас не дождется. И писатель начинает воспевать эти неведомые битвы и подвиги сам. В будущее он помещает их лишь для удобства: истинное место действия его истории – воображаемый мир, тонкими ниточками «ключей» связанный с нашим. Можно сказать так: Гомер воспевал уже свершившиеся события, а писатель-фантаст поет о тех, что впереди, ибо чувствует, что эти события могут произойти, не нарушив законы логики, только в будущем. Если бы Гомер сложил «Илиаду» до начала Троянской войны, это была бы научная фантастика.
