Блудная дочь - [48]

– Совершенно верно.

– Мне-то деньги уже не понадобятся. Хочу помочь дочке. Селестой ее зовут. Селеста Эрнандес. Я вам посылал ее адрес.

– Да-да, мы это уже обговорили. – «Не меньше двадцати раз». – У меня записаны имя и адрес Селесты.

Пожалуй, не такой уж он пропащий, этот Калеб Сваггерт. Не может быть до конца испорчен человек, который на смертном одре так заботится о дочери. Повезло Селесте с отцом, невольно отметила Катрина. Не всем так везет.

– Я с ней, бедняжкой, за всю жизнь и словечком не перемолвился. – В голосе больного появились плаксивые нотки. – Ведь мы с ее матерью расплевались, когда Селеста и на свет еще не появилась.

Значит, старик просто заглаживает старые грехи. «Что ж, – подумалось Катрине, – и такая родительская любовь лучше, чем ничего. Как говорится, лучше поздно, чем никогда».

– Половина пусть Селесте отойдет, а вторая половина – церкви. Здешней церкви, Заступницы Скорбящих, при больнице этой. – Он рассмеялся сухим, кашляющим смешком. – Только сперва не забудьте за похороны заплатить!

– Да, уже все устроено. Я привезла вам все документы. – Катрина расстегнула портфель и достала оттуда пухлый коричневый конверт из плотной бумаги. – Это ваши копии. Я их оставлю здесь.

Она хотела положить конверт на тумбочку рядом с младенцем Иисусом, но Калеб замотал головой:

– Не оставляйте на виду, в шкаф уберите! А то оглянуться не успеешь – живо сопрут!

– Кто же здесь может... э-э... спереть?

– Уж не знаю кто, – проворчал больной, – но я никому не доверяю, кроме господа и спасителя нашего.

– Что ж, возможно, вы и правы, – с невольным сарказмом в голосе ответила Катрина и, распахнув шкаф, где покоились истрепанный халат и рваные шлепанцы, положила бумаги на полку. – У меня с собой диктофон, – проговорила она, закрыв шкаф и возвращаясь к кровати, – так что можем начать прямо сейчас.

– Что это вы собираетесь начинать? – послышался требовательный голос с порога.

В комнату решительным шагом вошла грузная седая медсестра в очках с толстыми стеклами. Внешностью и повадками она чрезвычайно напоминала бульдога. Именная табличка на халате гласила: «Линда Рафкин». С первого взгляда на нее Катрина заподозрила, что в выборе профессии мисс Рафкин ошиблась: ей бы надзирательницей работать. В тюрьме строгого режима.

– Я эту леди сам пригласил. Нам с ней кой о чем потолковать надо, – объяснил Калеб.

Печатая шаг, медсестра подошла к кровати, проверила капельницу и показания монитора, привычным движением поправила покрывало.

– Меня зовут Катрина Неделески. Мы с мистером Сваггертом договорились об интервью.

– Только не у нас в больнице!

– Оставьте девушку в покое, – проскрипел Калеб. – Говорю вам, я сам ее сюда пригласил.

– Я не стану расстраивать мистера Сваггерта, – лучезарно улыбаясь, заверила Катрина. Медсестра нахмурилась:

– Мистеру Сваггерту вредно любое напряжение сил. Калеб снова рассмеялся сухим безрадостным смешком; смех перешел в приступ кашля.

– Что мне вредно, я уж сам буду решать. Я ведь умираю, – спокойно продолжал он, пока медсестра привычно мерила температуру, считала больному пульс, – и никакими распроклятыми градусниками делу не поможешь. Так что дайте мне остатние деньки прожить, как я хочу. – Он слабо махнул рукой в сторону двери и усмехнулся, показав прокуренные желтые пеньки зубов. – Идите по своим делам, сестричка. Мне с этой красавицей охота поболтать наедине.

Рафкин смерила Катрину откровенно презрительным взглядом, поколебалась немного.

– Полчаса, – отрезала она наконец. И, постучав мясистым пальцем по циферблату своего «Таймекса», добавила: – Я буду следить за временем.

И удалилась, негодующе шелестя накрахмаленным халатом.

– Вы на эту стерву внимания не обращайте, – ободрил Катрину Калеб, когда они остались наедине, под строгими взглядами бесчисленных Иисусов на стенах. – Лучше прикройте-ка дверь да посмотрите, не толчется ли кто в коридоре. Нам чужие уши ни к чему. – И он дрожащим пальцем нажал на кнопку пульта, убрав звук в телевизоре.

Катрина спорить не стала. Выглянула в коридор, цепким взглядом окинула окрестности, убедилась, что поблизости никого, и плотно прикрыла дверь. Потом пододвинула к постели больного единственный и на редкость неудобный стул, включила портативный диктофон и поставила его на стол, между двумя Иисусами; затем вооружилась карандашом и блокнотом, чтобы записывать попутные наблюдения, и начала интервью.

– У меня к вам много вопросов, – начала она. – По большей части они касаются той ночи, когда погиб Рамон Эстеван.

– По большей части? А еще о чем спрашивать будете?

– В основном меня интересует тот вечер. Когда вы пришли в лавку, что там делали, что видели и слышали – словом, все, что там произошло. Но прежде я хотела бы задать несколько общих вопросов.

– Это каких же? – подозрительно осведомился Калеб.

– Ну, прежде всего мне хотелось бы составить общее впечатление о городе. Так что хорошо будет, если вы расскажете что-нибудь о Бэд-Лаке, о его выдающихся гражданах – ну; например... – Она сделала вид, что раздумывает. – Хотя бы о судье Джероме Коуле и его дочери Шелби.

– Что-то я вас не пойму, – заморгал Калеб. – При чем тут Рыжий Коул? Его на том процессе и близко не было. А дочка его к тому времени и вовсе свалила из города.