Близость - [4]

– Сейчас вы поймете, чем хороша такая планировка, – сказал мистер Шиллитоу, когда мы, краснея и отдуваясь, поднимались по ступенькам.

И действительно, я сразу поняла: башня возвышается над внутренними дворами пятиугольника, и из нее видны все стены с зарешеченными окнами, образующие внутренний фасад женского корпуса. Обстановка в комнате скудная. Пол голый. Меж двух невысоких стоек навешена веревка, перед которой должны становиться арестантки, сюда приведенные, а за веревкой – письменный стол. За ним сидела и писала что-то в большом черном журнале сама мисс Хэксби – «тюремный Аргус», как с улыбкой назвал ее мистер Шиллитоу.

При нашем появлении она встала, сняла очки и тоже сделала книксен.

Она миниатюрная дама с совершенно белыми волосами и пронзительными глазами. К побеленной кирпичной стене за столом крепко привинчена эмалированная табличка, на которой черными буквами значится:

«Ты положил беззакония наши пред Тобою, и тайное наше пред светом лица Твоего».

Войдя в эту комнату, невольно испытываешь желание тотчас же подойти к одному из изогнутых окон и посмотреть на вид из него. Заметив мое жгучее любопытство, мистер Шиллитоу промолвил:

– Да-да, мисс Прайер, подойдите к окну, прошу вас.

С минуту я разглядывала неправильные четырехугольники дворов внизу, потом внимательнее всмотрелась в уродливые тюремные стены с рядами частых узких окон.

– Не правда ли, вид прекрасный и жуткий одновременно? – спросил мистер Шиллитоу.

Передо мной была вся женская тюрьма, за каждым окном – одиночная камера с узницей.

Мистер Шиллитоу повернулся к мисс Хэксби:

– Сколько сейчас человек в вашем отделении?

– Двести семьдесят, – ответила она.

– Двести семьдесят! – повторил мистер Шиллитоу, тряся головой. – Вы только представьте на минутку, мисс Прайер, этих несчастных женщин и темные кривые пути, приведшие их в Миллбанк! Воровки, проститутки, жертвы порока, которым неведомы стыд, понятие долга и прочие благородные чувства – да-да, совершенно неведомы, поверьте мне. Общество вынесло им приговор и передало нам – мисс Хэксби и мне – под опеку. И в чем же, спросите вы, состоит наша опека? Отвечаю. Мы прививаем им полезные привычки. Учим молиться, учим благопристойному поведению. Да, в силу необходимости они бо́льшую часть времени проводят в одиночестве, в стенах своих камер. Кто-то из них… – он снова кивнул на окно перед нами, – здесь на три года, кто-то на шесть или семь лет. Вот они там, сидят под замком наедине со своими думами. Мы можем усмирить их языки, можем занять их руки, но над их душами, мисс Прайер, но над их грязными воспоминаниями, гнусными мыслями и низменными устремлениями мы не властны. Верно, мисс Хэксби?

– Да, сэр.

– Но все же вы полагаете, что добровольная посетительница может оказать на них благотворное влияние? – спросила я.

– Безусловно, – ответил он. – Вне всякого сомнения. Эти несчастные безнадзорные души сродни душам детей или дикарей – они впечатлительны и восприимчивы, и нужен лишь качественный шаблон, чтобы сформировать их должным образом. Конечно, перевоспитанием могли бы заняться и наши матроны, – продолжал он, – но рабочие смены у них долгие, а обязанности весьма тяжелые. Арестантки порой на них ожесточаются и бывают очень грубы. Но если к ним явится дама из общества, мисс Прайер, если она возьмется за труд перевоспитания! Стоит лишь им уразуметь, что она оставила свою благополучную жизнь, дабы навестить их и поинтересоваться их жалкими судьбами; стоит лишь им увидеть прискорбный контраст между речью и манерами этой дамы и собственными низкими повадками, они смягчаются и покоряются – я не раз видел такое! И мисс Хэксби видела! Все дело здесь в полезном влиянии, в сострадании, в укрощении дурных чувств…

Он продолжал дальше в таком же духе. Разумеется, почти все это мистер Шиллитоу уже говорил мне три недели назад в нашей гостиной – и там, в присутствии моей хмурой матери, под мерное тиканье каминных часов, речи его звучали очень убедительно. Должно быть, после кончины вашего отца вы томитесь бездельем, мисс Прайер, сказал мистер Шиллитоу. Он зашел к нам для того только, чтобы забрать несколько книг, когда-то взятых у него папой, и не понял, что я вовсе не томлюсь бездельем, а попросту больна. Тогда я даже порадовалась, что он этого не понял. Сейчас, однако, видя перед собой угрюмые стены тюрьмы, чувствуя взгляды мисс Хэксби и мисс Ридли, которая стояла у двери со скрещенными на груди руками и с этой своей связкой ключей на ремне, – сейчас я вдруг испугалась до смерти. На миг мне захотелось, чтобы они распознали во мне малодушную слабость и отправили меня домой – как порой отправляла мать из театра, когда видела, что от переживаний я вот-вот расплачусь навзрыд в тишине зрительного зала.

Однако они ничего не заметили. Мистер Шиллитоу продолжал говорить – об истории Миллбанка, о здешнем распорядке, персонале и посетителях. Я слушала и кивала; мисс Хэксби тоже кивала изредка. Спустя несколько времени где-то в тюрьме зазвонил колокол; мистер Шиллитоу и матроны разом встрепенулись, и мистер Шиллитоу сказал, что слишком уж заболтался. По сигналу колокола, пояснил он, арестанток выводят во дворы на прогулку; сейчас он вынужден препоручить меня заботам матрон, но я непременно должна зайти к нему в другой раз и поделиться впечатлениями о женщинах. Он взял мою руку, но, когда я двинулась было за ним следом в сторону стола, остановил меня: