Близость - [34]

Я помотала головой. Просто я привыкла думать о вещах совсем иного рода, сказала я. О вещах самых обычных и заурядных. Полагаю, мой разум «совсем не просвещен в части явлений сверхъестественных».

Теперь улыбнулась она, но едва заметно.

– А вот мой разум познал слишком многое в области сверхъестественного. За что в награду меня заточили здесь… – Она повела рукой вокруг, словно пытаясь обрисовать единственным жестом всю угрюмую, лишенную живых красок тюрьму и все свои страдания в ней.

– Вам тут невыносимо тяжело, – помолчав, сказала я.

Доус кивнула.

– Вы считаете спиритизм лишь неким плодом фантазии. Но сейчас, когда вы здесь, не кажется ли вам, что реальным существованием может обладать все, что угодно, если в мире существует Миллбанк?

Я посмотрела на голые белые стены, на свернутую койку, на отхожее ведро, по которому ползала муха.

Не знаю, право, сказала я. Тюрьма, конечно, жуткое место – но ведь от этого спиритизм не становится реальнее. Во всяком случае, тюрьма являет собой мир, который я воспринимаю зрением, слухом, обонянием. Духи же… ну, возможно, они и реальны, но для меня они не существуют. Я даже не знаю, как говорить о них, просто не умею.

Говорить о них можно как угодно, ответила Доус; поскольку любые подобные разговоры «питают силу духов». Но все же лучше их слушать.

– И тогда, мисс Прайер, возможно, вы услышите, как они говорят о вас.

Я рассмеялась. Обо мне? Да уж, похоже, нынче на небесах совсем нечем заняться, раз они там решили обсудить Маргарет Прайер!

Доус кивнула и склонила голову к плечу. Я еще в прошлый раз заметила, что у нее есть особая манера менять тон голоса, выражение лица, общую позу. Она делает это исподволь, почти незаметно – не подобно актрисе, умышленно усиливающей жесты, дабы они были видны и в задних рядах темного зрительного зала, но подобно спокойной музыкальной пьесе, мелодия которой плавно понижается или повышается, меняя тональность. Доус проделала такое и сейчас – пока я все еще улыбалась, пока все еще говорила; до чего же, должно быть, скучен мир духов, если у них нет более интересных предметов для обсуждения, чем моя скромная персона! На лице ее медленно проступило терпеливое выражение. Взгляд исполнился мудростью. Мягко и совершенно спокойно она промолвила:

– Зачем вы говорите такое? Сами же знаете, что есть духи, которым вы очень дороги. В частности, один дух… он с нами сейчас и находится ближе к вам, чем я. Вы для него всех дороже, мисс Прайер.

Я оцепенело уставилась на нее, у меня перехватило горло. Услышать такое – совсем не то, что услышать рассказы про подарки и цветы от друзей-духов: она с равным успехом могла бы внезапно плеснуть водой мне в лицо или ущипнуть меня. «Бойд… – тупо подумала я. – Слышала папины шаги на лестнице в мансарду…»

Вслух же я с усилием проговорила:

– Что вы о нем знаете?

Доус молчала.

– Вы увидели мой черный плащ – и просто сделали догадку…

– Вы умны, – кивнула Доус и сказала, что способность, которой обладает она, не имеет ничего общего с умом. Способность эта для нее столь же естественна и необходима, как дыхание, сон, жевание и глотание пищи. И проявляется она независимо от ее воли – даже здесь, в Миллбанке!

– Но знаете, это странная вещь, – продолжала девушка. – Ощущаешь себя неким подобием губки, впитывающей любую жидкость, или… как там называются ящерицы, которые меняют окраску под цвет окружения, чтобы остаться незаметными? – (Я не ответила.) – В общем, еще в прежней своей жизни я привыкла считать себя именно таким вот существом. Бывало, ко мне приходили больные люди, и, посидев с ними, я тоже заболевала. Однажды пришла беременная женщина, и я отчетливо почувствовала шевеление ее ребенка в своем животе. В другой раз пришел джентльмен, желавший поговорить с духом своего сына; когда бедный мальчик явился, у меня вдруг выбило воздух из легких, как от страшного удара, и голову сдавило так, будто она вот-вот лопнет! Оказалось, мальчик погиб при обрушении дома. А я, значит, испытала последние в этой жизни ощущения несчастного.

Теперь Доус приложила ладонь к груди и подступила чуть ближе.

– Когда вы приходите ко мне, мисс Прайер, я чувствую ваше… горе. Оно ощущается как сгусток тьмы, вот здесь. Ах, какая боль! Сначала я подумала, что горе опустошило вас и от вас осталась лишь полая оболочка, совсем полая, как яичная скорлупа, из которой выдули все содержимое. Полагаю, вы и сами так думаете. Но внутри у вас не пустота, нет. Вы наполнены… просто плотно закрыты и заперты, как шкатулка. Что же у вас здесь такое, что нужно хранить под замком? – Она легонько постучала по своей груди, затем подняла другую руку и коснулась моей, в том же самом месте…

Я резко вздрогнула, словно из пальцев Доус изошел электрический разряд. Она удивленно расширила глаза, потом улыбнулась. По странной случайности – по чистейшей случайности – она наткнулась пальцами на мой медальон, скрытый под платьем, и принялась осторожно ощупывать его контуры. Я почувствовала, как чуть натянулась цепочка на шее. Прикосновения были такие невесомые, такие вкрадчивые, что сейчас, когда я пишу эти строки, во мне вдруг возникает уверенность, что пальцы Доус тогда проскользили по ряду пуговок к самому моему горлу, мягко нырнули мне за воротник и вытащили медальон, – но на самом деле такого не было: рука ее покоилась на моей груди, лишь слегка к ней прижатая. Доус стояла совершенно неподвижно, со склоненной набок головой, словно прислушиваясь к биению моего сердца под золотым медальоном.