Блаженные времена, хрупкий мир - [43]

Лео повезло, он позвонил Юдифи и с первого раза дозвонился. И она сразу, напуганная его загробным голосом и мрачными намеками, изъявила готовность с ним встретиться.

Я не понимаю, что такого страшного могло случиться, что заставляет тебя ехать обратно в Бразилию, сказала Юдифь.

Они сидели в кафе «Спорт», и Лео не мог понять, что его раздражало больше: шум в кафе или то, с какой легкостью Юдифь пыталась обойтись с трагедией его жизни.

Неужели ты не понимаешь, сказал он, все, чему я учился, все, над чем трудился, должно внезапно рухнуть, невинная шуточка, которую подкинула мне жизнь, все мои намерения, весь план моей жизни, все, на что я рассчитывал, пойдет прахом из-за какой-то внешней случайности, которая не имеет ни малейшего отношения ни ко мне, ни к тому, чем я занимаюсь, ведь это чистая случайность, что мой отец купил в Сан-Паулу какие-то земельные участки, и что он так внезапно умер, и…

Почему же это случайность, сказала Юдифь, ведь твои родители не просто так, ни с того ни с сего, уехали в Сан-Паулу, им пришлось бежать от фашизма, и то, что у них есть собственность в Бразилии, не случайно, здесь чувствуется веяние мировой истории, Юдифь с иронией улыбнулась.

Мировой истории? с презрением переспросил Лео, мировая история, никакая это не мировая история, самое большее, это — подстрочное примечание в книге мировой истории, он запнулся. Потом заговорил опять: а я, что же будет со мной? А может быть, ну, я не имею в виду, было бы с точки зрения мировой истории более важно, ну, в общем, ты понимаешь, что я хочу сказать, короче, было бы разумнее, чтобы я смог продолжить свой труд и завершить его, все то, что я задумал и что уже начал, но нет, меня просто-напросто вырывают из моего существования и пересаживают в другое место, и я должен заниматься чем-то совершенно другим, для чего я не создан, вот тебе и все. Он помотал головой. Мой отец всегда был со мной терпелив. Моя мать никогда терпелива не бывала. Я ожидал, что мать после смерти отца скажет, что денег на мои университетские занятия больше нет. И даже, может быть, заставит меня заняться делами фирмы. Я ожидал всего, чего угодно. Но когда она поставила на стол отцовский портфель и сказала: Там все необходимое, Лео, билет на самолет, рейс в следующее воскресенье, все бумаги и документы, касающиеся участков, которые отец купил в Сан-Паулу, конверт с начальным капиталом в долларах, чтобы как-то начать свое дело в Сан-Паулу, и теперь я должен заняться продажей всех этих участков, чего ждать, надо с этим покончить, она займется делами фирмы в Вене и тем, чтобы все как можно выгоднее продавалось — и вот тут я понял: все кончено, раз и навсегда, я буду маклером по продаже земли, а не философом, и мой труд о Гегеле…

Но почему, сказала Юдифь, я этого не понимаю. Ведь работу о Гегеле можно писать везде, в Вене, в Москве, в Сан-Паулу, безразлично, где ты будешь находиться, главное, чтобы ты действительно хотел ее написать. Эмиграция родителей означает эмиграцию и для следующего поколения, и оно остается в эмиграции, где бы оно ни было. Здесь или там — безразлично. Другой вопрос: можно ли в эмиграции что-нибудь создать? И ответ на него давался уже многократно. В чем же проблема? Ты нанимаешь адвоката, который от твоего имени все продает, тратишь на это совсем немного времени, но у тебя остается его достаточно, чтобы дописать диссертацию, а когда она будет готова, ты приезжаешь сюда и защищаешь ее. Если ты этого действительно хочешь.

С этой точки зрения Лео еще ситуацию не рассматривал. Но с другой стороны, он так не мог. Для него это было невозможно. А что делать с тобой? — но этого он не спросил — как я смогу врасти в совершенно другую жизнь и одновременно сохранить свою собственную, очень важную жизнь? — но он этого не спросил — если ты так глубоко вросла в мою жизнь, что я иногда на углу самой обыкновенной улицы с трудом удерживаюсь от рыданий, потому что слышу отзвук даже самых незначительных слов, сказанных здесь когда-то тобой, — но он этого не сказал — и если даже я, предположим, в Бразилии, став торговцем недвижимостью, и смог бы что-нибудь со временем написать, то предположительное признание величайших ученых абсолютно неважно, потому что ты не будешь улыбаться и поглядывать на меня, когда я захочу тебе об этом рассказать, — и этого он тоже не сказал. Или ты поедешь со мной, хотел спросить он, и будешь заботиться обо мне? Следить за тем, чтобы я не терялся, чтобы работал, позаботишься о том, чтобы исполнилось все то, о чем ты говоришь? Разделишь со мной эту эмиграцию? Спасешь меня? — всего этого он не сказал.

Он не мог задать все эти вопросы, ясно было, что не мог, хотя ему хотелось лишний раз убедиться в том, было ли действительно в словах Юдифи для него своего рода облегчение, потому что из этого следовало, что ему придется на неопределенное время вернуться в Бразилию. Я ненавижу мать, сказал он.

Ну так и радуйся, что ты уезжаешь, сказала Юдифь, таким способом ты улизнешь и от матери. Юдифь начинала уже проявлять нетерпение. Во-первых, она торопилась на другую встречу, а жалобы Лео в расчете на утешение, казалось, никогда не кончатся, во-вторых, она слишком хорошо помнила о том, как часто они с Лео в приступах saudades — ностальгии — убегали в Бразилию, поэтому ей и вправду было непонятно, почему теперь Лео воспринимал возвращение в Бразилию как великую катастрофу, и в-третьих, эта беспомощно страдальческая покорность судьбе, которую проявлял Лео, была ей в корне противна.