Блаженные времена, хрупкий мир - [22]

Теперь, поскольку размолвка была налицо, и он оказался в условиях полной концентрации наедине с самим собой, его охватила почти непереносимая нервозность. Для кого или, точнее, против кого он будет теперь работать? Теперь ему еще больше, еще настоятельнее не хватало Юдифи, чем вначале, то есть она ему по-прежнему была нужна. Она нужна была ему как адресат своего отречения, которое ему приходилось возлагать на себя ежедневно. Она нужна была ему как противоположный полюс своего мышления, от которого он мог бы оттолкнуться. Как цель, которой его произведение обязано заявить, почему оно к ней не устремляется, и только тогда это произведение может возникнуть. Она нужна была ему, чтобы постоянно ощущать тоску по ней, которую он мог себе запретить. Надо избавиться от томления по воплощенной любви, но не от томления вообще. Что ж, теперь, когда все было кончено, он лишился какой бы то ни было динамики. Ему ни в коем случае не надо было отсылать эту статью, если он хотел добиться своей цели.

Может быть, она ее еще и не получила, тогда он может позвонить и попросить уничтожить конверт, не распечатывая его, и… Разумеется, она ее уже получила, и давно получила. Он набрал номер. Никто не отвечал. Через полчаса он позвонил снова. И с этого момента вдруг умножились его усилия вновь завоевать ее как объект неутолимого желания. И если бы ему удалось — это могло сойти в каком-то смысле за несчастный случай на любовном производстве — завоевать ее целиком, слиться с ней, один-единственный раз, то кто бы это осудил, кто бы этого не понял? Но это еще более основательно нацелило бы его на благостную боль концентрации. Ибо ему именно это и было необходимо — состояние постоянного томления.

Он последовательно стремился к ней, но всегда — из далекого далека, в котором он так же последовательно и оставался. Он то и дело перекидывал мостки, на которые никогда не ступал, мостки через пропасть, которая отделяла его от чувственной жизни. Эта пропасть существовала только в его воображении, но его воображению нужна была эта пропасть, чтобы, бросив взгляд вниз, ощутить глубину и приятную жуть легкой дурноты. А мостки, которые были столь же нереальны, как и пропасть — удержали бы они его, если бы он ступил на них? Нет, они были надежны, именно потому, что он не ступал по ним, изящные воздушные мосты, составленные из самостилизаций. В те дни, когда он не виделся с Юдифью, он писал ей письма, словно находясь в другой стране. Эти письма он заканчивал словами «Всегда твой верный друг Лео» или «Целую твои руки, всегда твой преданный друг Лео».

Когда они гуляли с Юдифью в венском Пратере,[11] Лео заставлял себя ходить по-стариковски, осторожно, слегка наклоняясь вперед, заложив руки за спину. Ему запросто могло прийти в голову прикоснуться к Юдифи, взять ее под руку или обнять за плечи — но руки были сцеплены за спиной и удерживали одна другую. На все мысли, которые высказывала Юдифь, даже если они представляли собой нечто новое для него, он отвечал неизменно резким, шипящим «Чушь!», неуклонно прорываясь с помощью этого своего постоянного сопротивления к более общим и более радикальным мыслям, которые он затем, дома, записывал.

В моменты полной раскованности Юдифь тянула его за руку или же подталкивала в спину, пытаясь заставить идти быстрее, но он продолжал идти все той же стариковской походкой, пропускал ее вперед и наблюдал, как она в конце концов вновь дожидалась его, чтобы идти вместе. В такие моменты, наблюдая этот юношеский напор движения и жизни, Лео мог сознательно испытывать особое чувство, чувство полной проясненности, как он думал. Ведь ему стоило лишь сказать про себя «проясненность» — и он уже ощущал ее.

Очки, которые раньше он надевал лишь время от времени, он теперь носил постоянно. Он был уверен, что в очках выглядит умнее, хотя большей частью и поднимал их на лоб, чтобы они не давили на маленькую бородавку у него на носу.

Ему необходимо было постоянно быть рядом с Юдифью, чтобы разработать внешние знаки отчужденности и удаленности от жизни, которые так или иначе глубоко укоренились в его душе. Вскоре он не мог уже даже просто перейти вместе с Юдифью улицу без того, чтобы, оглядываясь налево и направо, не держать в голове одну и ту же основную мысль.

Чем чаще он встречался с Юдифью, тем сильнее он тосковал по ней, тем сильнее грустил оттого, что должен отказаться от настоящего и длительного соединения с ней. Чем сильнее тосковал, тем чаще встречался с ней или писал ей. Иногда они целовались. Но это была в конечном счете своего рода братская сердечность, хотя его ощущения при этом отличались напыщенностью. Лео страдал от этого. Но страдание делало свое дело. «Томление и форма» возникали, как положено.

Однажды он провел у Юдифи целую ночь. Собственно говоря, за чаем и виски они спорили о Достоевском, Лео пил в основном чай, Юдифь — виски. Вдруг они увидели, что за окном посветлело, и услышали щебет птиц. Это была их первая ночь вместе. Она породила работу о Достоевском, которую Лео намеревался сделать отправным пунктом всеобъемлющей теории романа. Но теория написана не была.