Блаженные времена, хрупкий мир - [108]

Полиция ничего не заподозрила. Никаких дополнительных расследований не проводилось. Отныне Лео стал воплощением скорбящего вдовца. В баре он снова оказался в центре внимания, но из соображений чуткости и деликатности окружающие ограничивались проявлением чисто внешних знаков внимания. Все восхищались тем, какой это «сильный человек», с какой «железной выдержкой», с каким «каменным спокойствием» стоял он у края стойки, молча потягивая пиво или пингу. Он не говорил ни слова, и с ним никто не заговаривал. Но его то и дело угощали стаканчиком пинги, выражая солидарность, похлопывали по плечу, кивали с сочувствующим выражением. Лео не приходилось притворяться. Ощущение трагичности и глубины собственного существования полностью соответствовало его внутреннему состоянию, и теперь у него появилась возможность выражать его в чистом виде, практически неподдельно. Все трагедии его жизни были историей, они избороздили его лицо, которое он наклонял над рюмкой в упорном молчании. У него больше не было причин болтать языком, у него было его произведение. И то, что он, ни разу не начав его писать, теперь мог его уже закончить, не сделало его подозрительно возбужденным и болтливым, наоборот, это углубило ощущение глубокой значительности, отмеченное ледяным молчанием.

Он сделал только одно исключение однажды, когда беседовал с Романом. Ему он сообщил о скором завершении труда, над которым работал долгие годы. Этим он обязан Юдифи, сказал Лео и чуть не выдал себя, рассказав, что среди рукописей Юдифи, у нее на письменном столе, он нашел записи, в которых она оспаривает его теорию. Последствия наших долгих дискуссий, быстро добавил он, которые вплелись в ее работу о Тристраме Шенди, кстати, очень интересный литературоведческий опыт, какая жалость, что она не смогла его ни завершить, ни опубликовать. В целом же он разговаривал с Романом холодно. На вопрос Романа, очень ли он любил Юдифь, Лео ответил встречным вопросом: разве сам Роман не любил Юдифь? Он холодно наслаждался тем, как Роман начал изворачиваться. О многом, по мнению Лео, говорило поведение Романа на похоронах: он заплакал и убежал.

Когда некоторое время спустя Роман явился к Лео прямо домой, потому что непременно хотел с ним поговорить, Лео попросту вышвырнул его вон. Ему не о чем было больше говорить с Романом. Он хотел быть один и работать.

Последующие недели Лео полностью посвятил завершению своего труда. Он вычеркнул все пассажи о Тристраме Шенди, постарался вытравить все личное из записок Юдифи, с каким-то особенным хладнокровием он уничтожал эти страницы, он полностью обратился в объективную необходимость, для которой личное ничего не значит. Остался лишь экстракт его теории, в том варианте, который он постепенно изложил Юдифи и Роману, это собрание мыслей он распределил по главам, а главы переработал. При этом он не мог отказать себе в чувстве личного, затаенного, по сути дела, триумфа над Юдифью и Романом. Работа быстро принимала конкретные очертания. Дополнять пришлось немного. Отсутствующие фразы сами рождались из тех, что уже были. Ему казалось, что он может откинуться на спинку кресла и наблюдать, как работа пишется сама собой. Пассажи, которые Юдифь слишком сократила, он мог одним махом переписать заново. Нужные концы фраз выскакивали сами собой, как молнии из грозовой тучи, перелетая от одной выверенной части текста к другой, и были всегда на месте. Он считал, что не может больше писать? Ерунда. Вот его книга. Она изменит мир. Предлагая миру осознание самого себя. Мир не мог остаться таким, каким он был, если он осознал самого себя. Это ясно. С воодушевлением, которое породила эта мысль, Лео с ходу написал еще три страницы. В конце, когда работа в общих чертах была завершена, он написал еще и предисловие. Потом он еще раз прошелся по всей книге от первой страницы до последней, кое-что подправил и навел последнюю ретушь. Его труд был завершен. Он был не очень обширен, но, думал Лео, это лишь повысит силу его воздействия.

Следующий день Лео провел еще за письменным столом. Эта книга содержала только то, что было важно в их с Юдифью времена. Все остальное кануло, словно его и не бывало. Определенная издевка, связанная, правда, и с любовью Лео расставлять все точки над «и», заключалась в том, что он захотел посвятить эту книгу Юдифи, тем самым словно возвращая ей ее труд. Он набросал бесчисленное множество вариантов посвящения, подробные, двусмысленные, пошлые, холодно-героические, поздним вечером, уже в полном изнеможении, он решился, наконец, на окончательную формулировку: «Юдифи Катц, с благодарными воспоминаниями».

У Лео не хватило терпения разослать свою рукопись во всевозможные издательства и вечно ждать ответа. Он обратился в маленькое, но надежное научное издательство, которое готово было выпустить книгу, если Лео возьмет на себя типографские расходы. Лео заплатил семьсот двадцать тысяч крузейро за первый пробный тираж в две тысячи экземпляров. Он удивлялся, до чего дешево обходится завоевание мира.

Заболел Левингер. Лео проводил целые дни у прикованного к постели дядюшки Зе, которому с восторгом рассказывал о том, что первая часть его философской системы выйдет в свет в самое ближайшее время. Впрочем, Левингер был уже почти неспособен беседовать, он быстро угасал — и умер, так и не дождавшись выхода в свет книги Лео. Лео достались в наследство усадьба Левингера и его состояние, вложенное в надежные предприятия, причем проценты с ценных бумаг представляли собой сумму, более чем достаточную для покрытия расходов на содержание дома и жалованье прислуге. Коллекцию картин передали общественному фонду, которому Левингер завещал и большую денежную сумму.