Благородный демон - [42]

Косталь продолжал:

— У меня возникла жалость к вам, когда я понял, что не столь уж сильно люблю вас. С самого начала. Ах, если бы я любил! Если бы мог избавить вас от этого ада жалости и привести в рай любви! Тогда все как по волшебству стало бы очень просто! Я ведь знаю, что такое любовь: вы уже три месяца были бы моей женой. Но я не люблю вас. Вернее, недостаточно глубоко. А неглубокая любовь — это не любовь. Моя жизнь совсем в другом. Там, где нет вас. Вы были просто недоразумением…

Мадемуазель Дандилло, вся дрожа, встала и как бильярдный шар, падающий в лузу, кинулась к двери. Косталь схватил ее за руки, силой заставил сесть и стал укачивать. Она прижалась к его груди, он тихо целовал ее веки и с грустью думал о том, что это ничего не меняет в их ситуации, и опять ужаснулся всем этим ласкам, которыми пытаются прикрыть непоправимое зло. Он яростно сопротивлялся возникшим в его голове пошлостям: «Бить одной рукой и утешать другой, и т. п. …» И тому вульгарному обыкновению супружеских пар, когда «сцена» неизменно заканчивается на постели. Косталь не говорил ни слова, у него хватило порядочности молчать — да и чем он мог бы утешить ее? Отказаться от только что сказанного? Но на это он был неспособен, даже если бы она умоляла его. Наконец она перестала плакать и стала целовать ему лицо, ладони и даже плечи. Она никогда прежде не делала этого, и ему стало неприятно. Особенно губам, на которые попали ее волосы.

Наконец пришли и слова:

— Но я-то стараюсь сделать все, чтобы вам было хорошо! Вы же знаете, я так и осталась до сих пор маленькой девочкой и никогда не выходила из тени моих родителей. У меня никогда не было друзей. Как же вы хотите, чтобы я не была неловкой в отношениях с людьми и особенно с таким человеком, как вы? Мне нужно привыкнуть к вам. Здесь все дело в способности приспособляться. Вы говорите, что наши трения еще до брака — это значительно серьезнее, чем если бы они возникли через пять лет. Но как раз наоборот, через пять лет было бы хуже. Ведь, в конце концов, привычка…

— Зато я очень надеюсь, что жизнь никогда не станет для меня привычкой.

— Признайтесь, сейчас мы в таком положении, которое никак не назовешь нормальным. Вы считаете своим долгом заниматься мною целый день, хотя в обычной жизни мы виделись бы всего несколько часов. Что касается меня, то и сейчас вы могли бы иметь полную свободу. Неужели вы думаете, что за пятнадцать лет я так и не научилась сама занимать и развлекать себя?

Косталь все еще ласкал ее и гладил ей лоб. Она спросила: «У меня уже морщинки?», и он ответил, шутя: «Ведь я же предупреждал вас в письме, что оставляю за собой право в один из этих пятнадцати дней сделать вас несчастной». Показывая на маленькие пятнышки от ее слез, он спросил, годятся ли обычные очистители против таких пятен, и тогда ее комплект можно будет назвать на языке высокой моды или «Фонтан Италии», или «Мои первые слезы».

— Помните, я недавно сказал, что никому не доверяю?

— Да, помню.

— Так вот, это неправда. Просто мне захотелось солгать. Я хочу довериться, подобно тому как христиане считают нужным говорить: «Я хочу верить».

— Но у меня есть доверие.

— И вам приходится метаться по комнате, как дикому зверенышу…

Она улыбнулась, и у него хватило подлости подумать, насколько быстро она все-таки утешается…

— Наконец-то вы хоть мило пошутили, а то все эти ваши мерзкие каламбуры… Неужели дикий звереныш пугает вас?

— Конечно же, черт возьми! Он раздробит тебе голову, секунда за секундой, все по одному и тому же месту, двенадцать часов в день, и прикончит тебя.

Все-таки он не смог дойти в своем порыве до самого конца и прижать ее к себе — раздражение, едва успокоившись, вспыхнуло снова, еще до того, как он сменил рубашку: день стоял очень влажный, подмышки взмокли от пота, и он боялся, что она услышит запах, если он будет близко к ней. Эти опасения сделали совсем иным их примирение, незавершенным и холодноватым. Соланж страдала — ей так хотелось прижаться к нему и спрятаться в его объятиях! Но и сама она чувствовала неловкость от распухших глаз и набрякшего лица, хотя и спешно присыпанного пудрой. Оба еще не вполне поняли — чтобы завершить эту сцену с тем достоинством, которое позволило бы занести ее в анналы их любви, надо разойтись и привести себя в порядок.

Он сказал:

— Я дважды сделал вас женщиной: когда взял вас и когда заставил плакать. Так что теперь вы отмечены моей печатью. Но все-таки простите мне эти слезы.

Соланж с полной серьезностью ответила ему:

— Да, я прощаю вас.

Косталь ушел к себе в комнату и закурил. Через пару минут она постучала, и он бросил свою сигарету за окно. Она сказала:

— Я сейчас зашила свое платье. Не нужно ли вам что-нибудь, пока нитка в иголке?

Значит, и она тоже хочет получить прощение, чем-нибудь услужив ему, хотя бы материально, если уж это не удается в моральном отношении. Он был наполовину тронут, наполовину стеснен. Пожалуй, даже больше стеснен.

— Спасибо, не нужно. И ведь для этого на этаже есть горничная…

Считается, что ссоры укрепляют любовь На самом деле от них только трещины, которые уже невозможно заделать. Если порыться в прошлом, понимаешь (особенно это относится к натурам нервическим), что глубоко любимые люди — это те, с кем никогда не было никаких трений. И подобные чудеса действительно существуют.