Я воспринимаю эту маленькую книжку как единое целое, и не иначе, хотя отдельные ее страницы были написаны еще шесть лет назад. Возможно, однако, что для кого-то это ее свойство будет не столь очевидным, а потому я попытаюсь — на манер предисловия — бегло обрисовать здесь изложенную в ней психологическую позицию.
Синкретизм и чередование
В эссе под названием «Синкретизм и чередование» мы увидим, что автору близка точка зрения, согласно которой не следует отвергать никакие, даже самые неожиданные представления о нравственности, вплоть до тех, что кажутся прямо противоречащими друг другу: «Всё — истинно». Эта мысль была выражена еще в первой главе книги «Рай под сенью мечей».
Тогда я пришел к следующему выводу: «Если синтез нам не по силам, пусть чередование поможет нам скоротать жизнь». «Баррес уходит все дальше» — рассказ о том, каким образом я за четыре года отдалился от этого замечательного человека, этого славного малого. Рассказ, позволяющий предугадать, что вскоре я двинусь в обратном направлении. Чередование. Два взмаха маятника.
«Неисцелимое» — хроника, опять-таки разделенная на четыре этапа (и на четыре года), еще одного колебательного движения, которое на сей раз захватит целиком душу; она переходит от одного состояния к совершенно противоположному. Здесь тоже предугадывается движение в обратном направлении.
Вздумав одну за другой испытать различные формы бытия, а затем отвергнув их одну за другой, поэт, герой «Неисцелимого», решается на последнюю метаморфозу: приносит себя в жертву, дабы возродиться. Мистерия, которая разыгрывается в «Бестиариях», и в которой все доводится до крайности, посвящена морали: иные не нашли в этой книге ничего, кроме занятного сюжета, на самом же деле вся она построена на важнейшей теме жертвоприношения как источника новой жизни.
Так, философ Перегрин («Смерть Перегрина») поочередно явил миру столь разнообразные грани собственной личности, что современники прозвали его Протеем[1], а затем уничтожил свое тело и свою душу, дабы вновь, и уже на вечные времена, обрести себя.
Сейчас лишь одно способно
питать в нас веру и надежду: феерия
Теперь, по прошествии четырех лет, давших пищу для этой книги, и когда книга уже написана, я чувствую: надо определиться. Колебательное движение продолжается — и в какой же точке находится сейчас маятник?
Лишь одно поддерживает во мне веру и надежду: феерия. Под феерией я подразумеваю осуществление моей поэзии на практике, проведение ее в жизнь. Все изысканное, что можно встретить в неодушевленных предметах и у живых существ, рожденное сладострастием и, если возможно, нежностью (моей нежностью), — но нет, последнее было бы слишком уж прекрасно. Волшебство. И таинственность, которая неотделима от волшебства, — это давно поняли на Востоке.
Три года я, позабыв обо всем остальном, стремился обрести феерию, то есть силился достичь состояния, при котором испытываешь хроническое равнодушие ко всему, что не есть любовь и чудо. Эти усилия причинили мне немало страданий. И, тем не менее, я и сейчас утверждаю: одна лишь феерия достойна того, чтобы относиться к ней серьезно, причем это утверждение продиктовано мне рассудком, который выступает ярым защитником и союзником инстинкта. И я принимаю как должное и уже перенесенные страдания, и несомненно предстоящие мне в будущем: на мой взгляд, лучше страдать, стремясь к тому, что заслуживает серьезного к себе отношения, чем жить, не страдая, в погоне за тем, к чему не стоит относиться всерьез.
Феерии необходимо контрастное
окружение: что-нибудь такое —
все равно, что именно, — к чему
мы не будем относиться серьезно.
Спорт как метафора
Проблема, однако, в том, что мы можем оценить феерию лишь по контрасту, в чередовании. Как ни трагично, но самое лучшее, если оно длится достаточно долго, теряет свою прелесть и, увидев, каким оно стало, стремится к самоуничтожению: здесь мы опять сталкиваемся с жертвоприношением, дающим начало новой жизни, и с законом чередования. Возможно, не все усмотрят в этом трагедию, поскольку в жизни подобное случается сплошь и рядом, и большинство людей заранее к этому готовы. Но я всегда должен проверить на собственном опыте все, что мне хочется узнать, и потому для меня это стало трагическим открытием. Когда на исходе 1924 года я решил жить ради одной лишь феерии и пренебречь всем остальным («Приготовления к отплытию»), я совершил ошибку, и именно эта ошибка, по-видимому, стала роковой. Чтобы феерия не приелась, ее надо прервать.
С помощью чего? Конечно же, с помощью чего-то такого, что мы не сможем принимать всерьез, ибо оно будет вторичным, «служебным». Постижение истины, творческий порыв, служение правому делу и прочие лживые приманки, — так и быть, пробирайтесь сюда, сегодня для вас найдется уголок; но только потому, что сейчас вы не опасны, никто на вас не клюнет, ибо вы уже не цели, а средства на службе у феерии. Ей мы отдаемся всей душой; вам лишь предаемся на время, словно игре или другой подобной забаве, в которой выигрыш или проигрыш не имеют существенного значения, — ибо вы нужны нам лишь для того, чтобы заполнить долгое ожидание: вашим метафорическим отображением станет для нас спорт. Это о вас думал полузащитник из «Олимпийцев», когда восклицал: «Сколь многого я должен добиться, хотя в душе вовсе к этому не стремлюсь!» Это о вас думал автор «Утренней смены», когда на первых страницах книги вступался за тех, кто выполняет религиозные обряды, не веруя в Бога. Это о вас думал Альбан из «Сна»
