Благодарение. Предел - [3]

Матерый, широкий сухой костью, Истягин обнял Булыгина, и Булыгин услышал сильное и ровное биение его сердца. Отступив, Истягин остановился на одной ноге, чуть оторвав от палубы другую, как зверь в стойке. Потом сел на банку за столик перед кружкой чая, откинув корпус так, будто позади была спинка стула, — весь замороженный внутренним напряжением.

«Как подводить к правде? Постепенно, надрезая по больному месту? Но это делают и без меня посторонние. Антона жалеть невозможно, — подбадривал себя Булыгин. — Он сильный… И в то же время тяжелый, часто недобрый — и такого совестно жалеть. Надо сразу все до конца».

Но тут Булыгин вспомнил, как на учении разорвало легкие матросу Христораднову: лодка легла на жидкий грунт, подали команду покинуть корабль. Всплывали, держась троса буйрепа. На нем узлы. У каждого нужно остановиться, два раза глубоко вдохнуть и выдохнуть, чтоб организм привык к разнице давления. Христораднов выскочил, как пробка, сорвал маску с лица, не сбалансировал давление. Кровь хлынула горлом, хлопьями свертываясь в морской воде…

Скованные немотою, тяготясь друг другом, Истягин и Булыгин глядели в иллюминаторы с любопытством салаг, как будто впервые видели погрузку на лодки торпед, снарядов, продовольствия.

— Антон Коныч, представь себе конец мая 1945 года. Дипкурьер японский едет в Москву через Владивосток. Ужасно общительный, ну прямо-таки падкий на людей. Сутки живет в гостинице «Челюскинец». Просит к себе то маникюршу, то парикмахера, то врача, то повара. И со всеми толкует о победе, о литературе. Ничего шпионского. Провожают наши мальчики до Москвы этого дипкурьера, — рассказывал Макс Булыгин, и было ему неловко, гадко от наигранно-развеселого голоса своего и оттого еще, что вроде бы заискивал перед Истягиным. Но остановиться не мог даже перед презрительным безразличием Истягина к его сдобренным секретностью байкам. — Ну вот, японец-курьер всю дорогу от Владивостока до Москвы-матушки пишет стихи, орлами называет охрану. На обратном пути перед отплытием в Японию беседовал с одним человеком… «Вот вы называете меня, мол, Икс едет дипкурьером. А что такое Икс? Я и есть японский разведчик по России. Но взять меня вы не можете — дипкурьер. Не шпионил. Я лишь знакомился с настроениями вашего народа. Выводы невеселые для Японии: будете воевать». Ну, наш, конечно, взвился: «Нет!» Обязан взвиться… Хотя, конечно, понимал: возможно, и будем. Вот так-то, Антон Коныч.

— Ждешь, уши мои задвигаются от удивления? — сказал Истягин. Весь он от тяжелых глаз до усмешливых губ под усами пропитался настороженностью. — Ну? — Все горькое и обидно затаенное Истягин взглядом потянул из Булыгина на свое же бедование. — Говори, что ли! Вижу, давно маешься.

— Никогда в жизни мне не приходилось делать такое… Но, видно, обязан я сделать сейчас, Антон Коныч. Я должен тебе сказать о твоей беде… Жена…

— Утонула? — Истягин прищурился.

Булыгин непривычно засмущался, заспотыкался:

— Твоя жена ведет себя недостойно… кажется.

Истягин выпрямился, осенил Булыгина широким крестным знамением:

— Кажется? Перекрестись. Поменьше трись около баб… они тебя не обидят…

Булыгин оскорбился. Откинув чуб, дерзко глядел на Истягина смелыми синими глазами.

— Ты… это самое… без воображения. Прекрати, иначе захвораешь от усердия, — осадистым с хрипотой голосом пресекал Истягин своего проницательного по-бесовски кореша.

Однако Булыгин весь напружинился, как умнейший пес, напавший на след дичи, но почему-то увлекаемый хозяином в противоположную сторону от следа. Отчаянно попер напрямую:

— Она изменяет тебе.

— С тобой?

Булыгин резко ответил, что как ни важно для него семейное благополучие Истягина, как ни свята вера в жизнь без пошлейшего оппортунизма, однако не это все толкает его на рисковые шаги потерять дружбу: дороже семейного счастья Истягина офицерская честь.

Короткий нечеловеческий хохоток-клекот захлестнул Булыгина, и он, вздрогнув, опасливо взглянул на Истягина. Рот Истягина сурово спаян.

— Не пугайся, Макс. Это я после контузии так веселюсь… когда накатывает радость.

Глаза Истягина тяжелели, кажется, крайним усилием удерживал зрачки на уровне нижних век.

— За сплетни морду бьют, Максюта.

— Я не сплетник. Лишь из уважения к тебе («Разве только уважение? Люблю его, как меньшого брата») я сломал мое отвращение… Не злорадствую, не жалею тебя…

— Не в бабе дело. Ты свихнул мне душу. Полез со своей правдой. Может, я один бы все пережил. Всегда ты был правдолюбец…

Сниженным до глухоты голосом Истягин сказал: если Максимка (так и назвал) не предъявит ему доказательства порочного поведения Серафимы, то он, Антон, изувечит его. Не спасет Золотая Звезда Героя. Горька и страшна не угроза, а то, что выговорил ее смирный человек.

— Давай факты, иначе убью или еще хуже…

— Помилуй, не фотографии же должен я представить!

Лицо Истягина вдруг заиграло красками дикого восторга. Шагал между дверью и иллюминатором, повторяя с пропащей веселостью теряющего самое необходимое в жизни:

— Именно фотографии! Именно натуру! И я не прошу, я приказываю! — И, сомкнув руки за спиной, склонившись, вплотную приблизился лицом к лицу Булыгина. — Фотомонтажом меня не заморочишь!