Блабериды - [49]

Из них двоих мать была мягче ко мне. Отец иногда увлекался. Сам его характер требовал дерзости и быстрых решений, и, когда дело касалась меня, мать гасила его пыл, то в шутку, а то и всерьёз. Мать держала трафарет, чтобы я мог видеть в отце только лучшие черты. Она принимала удары на себя.

Но после его смерти она изменилась. Ей пришлось стать стержнем семьи. Может быть, она надеялась каким-то невероятным образом заменить мне их обоих, но в итоге стала терять и себя. Моё обучение в университете превратилось для неё в рубеж, который нужно остервенело защищать в память от отце и в благодарность его друзьям. Она стала жёстче. В её интересе моим обучением появилось что-то параноидальное; ей всё время казалось, что я недоговариваю. Точно также стало казаться мне. Она звонила друзьям отца, и каждая моя неудача ввергала её в паническое состояние; она устраивала истерики, заставляла меня взяться за ум, заставляла быть благодарным. Она приводила в дом бывших коллег отца, чтобы они повлияли на меня. Это были неловкие моменты для всех нас.

К сожалению, я не унаследовал блестящий ум отца. Я не был глуп, но мысль у меня ворочалась медленно, и на фоне звёзд нашей группы я был тугодумом. На первых курсах я пользовался некоторыми привилегиями в память об отце, но постепенно особое отношение ко мне сошло на нет, чему я был рад. Упоминания об отце привлекали ко мне праздное внимание, против которого у меня не было защиты, кроме грубости.

На третьем курсе университета появилась группа «Слэнг», где я стал солистом и гитаристом, и одно время дела наши шли так хорошо, что я всерьёз подумывал о временах, когда закончу университет и стану рок-звездой. Мы неплохо выступали на университетских вечерах и в качестве кавер-группы в одном ресторане. Все эти годы я провел в состоянии истерической радости, которой давал выход, когда тяжёлый штекер гитарного шнура с тихим клацаньем попадал в разъем усилителя, и гитара издавала грязный присвист от случайного касания струн.

После университета мы в самом деле оказались на перепутье и рисовали себе самые радостные перспективы. Потом был пресловутый конфликт, распад, попытки создать другую группу с нуля и моё внезапное трудоустройство в бесплатную газету менеджером по приёму объявлений.

Мать восприняла мою работу с облегчением. Эта ничтожная работа на газетную франшизу представлялась ей первым робким шагом в нужном направлении. Она всё ещё надеялась, что неплохой аттестат и лояльность некоторых преподавателей позволят мне поступить в аспирантуру, а потом, может быть, пойти по стопам отца. Увлечение музыкой, которое она поощряла во всех формах в моём детстве, теперь она считала чем-то близким к наркомании. Если учебные дела она старалась решать в несколько деспотичной манере, то когда речь заходила о рок-музыке, в её глазах и позе появлялось отчаяние. Она разговаривала со мной тоном, которым уговаривают умалишенного положить нож.

Газетная жизнь оказалась прилипчивой. Постепенно я стал писать небольшие заметки, и читатели стали реагировать на них письмами. Мне стали доплачивать за писанину, а потом выяснилось, что я неплохо фотографирую. Под меня создали отдельную вкладку в газете, где я публиковал новости, небольшие эссе и аналитику под четырьмя псевдонимами, что создавало иллюзию большой редакции.

Гитару я повесил на рогатину в своей комнате, а потом убрал под диван, завернув в полупрозрачную плёнку, как труп. После газеты я работал в глянцевом журнале, а потом меня заметил кто-то из людей Марселя Ветлугина и переманил в «Дирижабль» под начало Гриши Мостовому. В те годы Гриша был мягче ко мне, считал гуманитарным недорослем, но отмечал природные задатки и узнаваемость авторского стиля.

В те же годы я встретил Олю и переехал жить в маленькую квартиру, купленную её отцом. После свадьбы на его деньги мы построили наш дом.

Перемены в моей жизни мать восприняла со сдержанным оптимизмом. Мечту о том, что я стану подобием отца, она тоже завернула в полупрозрачную пленку и положила под диван. Возможно, она поняла наконец, что между мной и отцом была разница, которую невозможно вылечить одним лишь зубрением.

Моё знакомство с Олей и наш брак она восприняла с благодушием, за которым чувствовался посыл — из двух зол выбирают меньшее.

И словно устав быть ракетоносителем, увидев, как сын её сын выходит на орбиту, мать предпочла умереть.

В больницу её забрали внезапно. Ничто не говорило о серьёзности ситуации. Как и отец, она обошлась без долгих церемоний.

Я помню, как шёл через прямоугольный двор больницы наискосок, от угла к углу. Навстречу мне размашисто шагал молодой врач с папкой документом в руках. Мы должны были встретиться точно посредине, и я почувствовал, что он идёт именно ко мне и на середине пути меня ждут новости. Он приближался ко мне как в замедленной съемке, и когда мы поравнялись около фонтана в центре больничного двора, он просто прошёл мимо. Это подарило надежду; даже не надежду, а странную уверенность в том, что всё будет хорошо.

В приёмном покое была толкучка. Какая-то женщина протяжно и весело возмущалась: «Началось в ко-олхозе у-утро…». Её сына привезли с переломом голени, но где он, не говорили.