Блабериды - [48]

Говорили также, что отец в тот день спорил с Дамиром и спорил о чем-то далёком от фундаментальной науки. Сам Дамир утверждал, что это был даже не спор, а обычный разговор преподавателей, зашедших в подсобку деканата перекурить. Разговор о студентах и приближающейся сессии, о новом оборудовании и университетских выборах. Другие настаивали, что стычка всё-таки была, но между Дамиром и другим преподавателем.

Кто-то с кем-то спорил, когда отец стал белее света, сел на стул и больше не вставал. Дамир говорил, что отцу предлагали воду и валидол, а он отказывался. Другие говорили, что он сидел бледный, пока спор продолжался, что спорщики обменивались уколами, даже когда кто-то из пожилых преподавателей обратил внимание на отца.

Усталый врач, протирая очки свернутым в несколько раз бинтом, на вопрос матери, могла ли спасти отца своевременная помощь, отвечал уклончиво.

— Эти состояния развиваются очень быстро. Сложно что-либо говорить наверняка. Быстрая помощь всегда лучше запоздалой. Но можно ли было спасти, я не знаю.

Мать сразу невзлюбила Дамира Ильсурова, и через неё невзлюбил его я. Это был молодой преподаватель, о котором сам отец отзывался скептически. А может быть, отец даже и не упоминал Дамира, и это моя память заполняет пробелы удобным ей образом.

В тот день Дамир говорил слишком много, слишком настырно предлагал ненужную помощь, слишком по-разному описывал события. То вяснялось, что скорую вызвал один из старых преподавателей со своего мобильного, то якобы сам Дамир звонил с телефона в деканате.

В комнате было человек шесть или семь, и были среди них верные друзья отца, но никто не мог воссоздать картину того дня, уходя в соболезнования и ссылаясь на суету и неочевидность трагедии. Чаще всего разговор увязал в констатациях, что отец всегда был здоровым, и как жаль его потерять, и кто бы мог подумать.

Осознание того, что отца больше нет, приходило ко мне медленно, то расширяясь, то стягиваясь воронкой. Печаль сменялась истерической радостью. Последующие недели я провел как в бреду. Ночью меня охватывал ужас, днём давила неясная тяжесть, которая всё глубже уходила в илистые глубины сознания и прорастала там. Воспоминания покрывались известняком и превращались в скелеты. Пустоты оставались пустыми. Отец отдалялся и всё больше напоминал памятник. Устав от переживаний, я запретил себе переживать; это оказалось легко. Моё веселье напоминало припадки и для малознакомых людей выглядело интригующим.

Сразу после похорон начались экзамены, которые я провалил. Друзья отца устроили поступление практически без моего участия. В июле я пришёл к двери кабинета, где замороченный маленький человечек долго уточнял, кто я и от кого, потом исчез, а потом вернулся с папкой, надписанной моим именем. Меня приняли на кафедру «Общей и экспериментальной физики».

Когда мне было лет восемь, мы с отцом отдыхали на озере. Я уже хорошо держался на воде, поэтому мне разрешили заплывать на матрасе на глубину. Как-то я соскользнул с матраса. Я уже не помню, получилось ли это случайно или нарочно. Я помню лишь, что не было ни малейшей угрозы. Я бы мог легко доплыть до берега, но вместе этого оттолкнул матрас и начал барахтаться. Я видел, как спешит по острым камням отец, как он бросается в воду и доплывает до меня в три мощных взмаха руки. Я помню его забрызганные крупными каплями очки. Мне было важно увидеть, что он сделает. Почему-то мне было это важно. Я был глубоко удовлетворен результатами своей инсценировки. Отец меня даже не ругал.

Сомнения в том, достоин ли я отца, преследовали меня с дошкольного возраста. Не думаю, что отец давал для них хоть какой-то повод; он любил меня. Родители вообще отличались удивительной демократичность, и хотя периодически мне попадало за какие-нибудь проделки или лень, в их сердитости не было ничего длящегося. Отец хмурился и грохотал, но через полчаса ветер раздувал его сведенные брови, они распрямлялись, он предлагал сыграть в пинг-понг или шахматы. Иногда мне казалось, что родители слишком берегут меня.

Я страдал, что не похож на отца. Возможно, где-то в глубине души он хотел другого сына, такого же энергичного и сообразительного, как он сам. Я был замкнутым и стеснительным, и если была возможность, оставался один. Люди меня интересовали по одиночке; я мог дружить с кем-то конкретным, но ненавидел компаний. Разве что компании отца.

Я страдал перепадами настроений, которых отец полностью не понимал. Он не знал, почему ребенок, засыпая счастливым, просыпается колючим, как ёж. Почему он проводит время один, почему не страдает от скуки. Для чего выдумывает друзей, которых ценит больше живых людей. И откуда берутся мысли, которые пугают взрослых.

И всё же отец принимал меня; возможно, он смотрел на меня с известной долей научного интереса, как на явление, которое настоящий исследователь не должен менять насильственным образом, которое нужно принять, как есть. Он проводил со мной много времени, поощрял мои занятия рисованием, а позже — музыкой, хотя рисунки кладбищ под полной луной и гитарные квинт-аккорды не вписывались в его понятия о прекрасном. И всё же он задавал неглупые вопросы, словно старался протоптать дорогу в мир, который не был понятен кругу его образованных шумных друзей. Его удивляло, что в начале XXI века его сын вдруг увлекся рок-музыкой, которой отец переболел ещё в молодости. Интересный нахлёст поколений — так говорил он.