Блабериды - [36]

Я заметил, что сам Мирон черней иного африканца и лучей не особенно боится, на что он беззлобно рассмеялся:

— Нам-то чё, мы уже пропёклися.

Сигаретный дым проходил через его редкие зубы и затекал обратно в нос.

Была у Мирона и традиционная версия радоне, тоже не лишенная оптимизма:

— Вы городские, знаш, на юга гоняете радоновые ванны делать, а у нас пьяный шасть с Колючки, в лужу кувырк — тут тебе и радоновая ванна, и грязь целебная, — хохотал он.

Мирон отвез меня на своем тракторе к бабке, имя которой не знал, но утверждал, что она является самым старым жителем Филино и родилась в начале XX века.

Старушка действительно отказалась ветхой, почти растворившейся в эфире. Голос её был настолько слаб, что я с трудом разобрал её имя: вероятно, Астафья. Говорила она бесцветно и тихо, будто в старом теле жила уже не она, а истлевший лесной дух. Голос её походил на шуршание пенопласта.

Место, по словам Астафьи, было недобрым ещё задолго до прихода ракетчиков. В детстве Астафьи людей ссылали сюда за провинности и они «мёрли, как мухи», а причин Астафья не знала.

От Астафьи я вышел с облегчением. Воздух её старого дома с бесчисленными вениками по стенам действовал на нервы и казался заразным. Всё же я сделал вывод об удивительном расслоении филинских судеб, где одни умирали в подростковом возрасте, а другие, словно выработав иммунитет, переживали свой век.

От Астафья я пошёл к автомобилю, брошенному неподалеку от дома Дарьи Дмитриевны. Улица казалась абсолютно нормальной, с лавками у заборов, резными наличниками на окнах, собаками с хвостами-саблями, ярко-желтым росчерком газовой трубой, коллекцией тракторных покрышек у ворот, металлическими гаражами, киоском на углу улицы, мостом через узенькую речку, плакучей ивой и мухами, которые в Филино чувствовали себя особенно непринужденно.

У профнастильных ворот большого дома стоял комбайн высотой с сам дом. Около него трудился жилистый мужик; такой поджарый, что издалека я принял его за крепкого подростка. Циркулярная пила высекала из металла павлиний хвост оранжевых искр. Самые яркие долетали до асфальта и катились по нему. Визг пилы раскалывал улицу напополам. Лицо мужика вспыхивало. Он закусывал нижнюю губу и щурился. Работал он остервенело.

Когда я подошел ближе, он оторвался от дела, и, закрыв глаза от солнца, следил за моим приближением. Я поздоровался.

— Корреспондент что ли? — оскорбительно быстро отгадал он.

Говор его напоминал Азамата Ирековича. «Что ли?» звучало высоко, требовательно и протяжно.

Я кивнул.

— Рафик, — представился он, когда я протянул ему визитку.

Визитку он прихватил черными пальцами и сунул в карман трико, как ценность.

Стоило Рафику взяться за пилу, лицо его становилось шахтёрским и свирепым. Казалось, его раздражает моё присутствие.

Но как только унималась циркулярка, он щурился в улыбке и охотно отвечал на вопросы. Говорил он с сильным акцентом и тянул гласные, отчего словно «нормально» звучало как «намааальна», и пока он тянул «а», успевал ещё живописно махнуть рукой и улыбнуться, развеивая худшие подозрения.

Рафик спросил, о чем я собираюсь писать. В отличие от тракториста, он не строил гипотез. Когда я сообщил, что пытаюсь понять причины высокой смертности в Филино, он понимающе кивнул, но ничего не ответил.

— А вы тут с семьёй живете?

— Дааа, отец, мать, дети, жена… — засмеялся он. — Дааа… Все тут.

— Мне ваши соседи говорили, что болеют тут многие.

Он охотно кивнул:

— Дааа, болеют. У жены сестра болела. Три года назад похоронили.

Сказал он это без трагизма.

— А сами как? Переезжать не думали?

— Неее, куда переезжать? Всю жизнь бегать не будешь. Нормально тут. Жить можно.

— Что думаете: почему люди болеют?

Он несколько секунд смотрел вдоль улицы, где катался на велосипеде малыш. Второй малыш бегал за ним с длинным прутом.

— Не знаю, — он сплюнул. — Везде болеют. Мы воду из своей скважины пьем. Из рек, из озер не пьём. Только свою.

— В воде дело, думаете?

— Не знаю. Сестра у жены на другом конце села жила, — он показал направление. — Там болото. Вода плохая.

На прощанье я пожал ему руку; ладонь его была графитового цвета и оставила на моей руке сизый отлив.

Я сел в машину и отправился на выезд к кладбищу. У моста через Вычу я обратил внимание на другой берег, где среди брошенных деревянных домов один, кирпичный, выглядел жилым.

После моста я свернул направо и подъехал к дому из белого кирпича с окнами без наличников. На фоне прочих филинских домов он выглядел альбиносом, лишённым бровей и ресниц.

Дом не был огорожен, хотя сбоку обнаружился приличных размеров садовый участок, на котором орудовал вилами молодой человек лет тридцати, раскидывая по земле навоз. У него был светлые волосы и бледная кожа, словно он, как и дом, хотел выделяться на общем фоне белизной. Я принял бы его за городского, тем более он носил очки, но работал он решительно и умело, что выдавало деревенскую выучку.

На моё появление парень отреагировал не сразу. Я подошёл почти вплотную, когда он воткнул вилы землю и оперся на них. Видно было, что он устал.

Я представился. Он назвал своё имя — Иван.

Иван мне сразу понравился. С ним не нужно было настраиваться на особую, сельскую волну с их пестрым, образным мышлением: разговаривал он, как горожанин. Я спросил, почему заброшены дома по соседству.