Блабериды - [22]

Дома были разными: старые деревенские избы из бревен с рыхлыми срезами, пестрые сине-белые хаты на южный манер, безликие коробки из белого кирпича и брошенные чёрные остовы, вросшие в землю и накрененные — памятники демографическому кризису Филино.

Около колонки два загорелых мальчугана с руками-веточками, бросив велосипеды, набирали воду в полиэтиленовый пакет. Струйки рисовали по воздуху параболы и лились на тонкие ноги пацанят. Заметив меня, они замерли и робко изучали машину, а потом, задыхаясь, наперебой объясняли, как найти улицу Колхозную: Прямо, налево, ещё налево до забора и направо.

И всё-таки первое, благополучное впечатление о Филино было обманчивым. Через один встречались дома, заросшие кустарником, выгоревшие, утонувшие в филинской земле — я насчитал не меньше десятка брошенных жилищ и два хороших дома с заколоченными окнами.

На лавке у забора, на фоне мертвого фасада, сидел беззубый старик, лицо которого почти съели морщины. Его слепой взгляд долго держал меня на прицеле. В руках у него была палка, на которую он давил руками, будто хотел встать. Иногда он стучал ей по земле, словно призывая духов.

Дальняя часть Филино когда-то была его историческим центром: новых домов здесь было меньше, зато проступали добротные каменные остовы старых зданий. В некоторых угадывался дом или склад без окон. Из пустых прямоугольников, на которых не росла трава, торчали каменные стены и низкие парапеты.

Я обогнул Филино с востока, проехал мимо сторожевой вышки и заброшенной церкви, и по грунтовой дороге выехал на улицу Колхозную. Скоро улица кончилась и дорога нырнула к реке. Я попал в узкий проезд: слева шли серые заборы и вросшие в них сараи, справа наступала крапива. Проезд вывел к дому, стоящему чуть в стороне и как бы вне принятой здесь логики. Подъезд к нему расчертили колеи. Слева к нему подходила другая улица, которую на карте я почему-то не заметил.

Перед домом была свалка мусора: насыпной вал из шин, пластиковых бутылок, старых корыт, гнутого велосипеда и другого пёстрого хлама. Мусорка, видимо, выполняла и прямую функцию, и заодно отгораживала дом от проезда, если не своей неприступностью, то горьковатым запахом старой резины и нечистот.

За свалкой была площадка и угадывались следы старого забора; земля в пустых лунках напоминала дёсны старика. Под огромным тополем вдоль сарая лежали неровные потемневшие доски. Мухи оживленно делили пространство двора.

Дом оказался очень пестрым. Вероятно, прокрашенный в синий цвет, он оплыл зелёно-жёлтыми разводами как акварельный рисунок. На углах краска отшелушивалась, обнажая серые доски.

Окна неплотно прикрывали ставни. Крайняя ставня перекосилась и висела на одной петле. Дом всматривался в меня затекшим глазом.

Справа от крыльца виднелся узкий проход к реке. Я поднялся по треснувшим ступеням и постучал. Никто не ответил. Я дернул ручку, и в нос ударил неприятный запах скипидарной мази.

— Здравствуйте, — крикнул я в полутьму, удивляясь резкости голоса. «Журналюга проклятый», — подумал я, упреждая мысли тех, кого я мог разбудить своим вторжением.

Дом казался пустым. Я прикрыл дверь и огляделся. В доме кто-то закряхтел, несколько раз стукнул металл, что-то грохнуло и покатилось.

Я снова приоткрыл дверь. Коридор пересекла тёмная фигура и прильнула к окну дальней комнаты. Я видел её наискосок. Фигура смотрела в окно с перекошенной ставней. Она непонятно для чего терла окно, словно то запотело изнутри.

— Я здесь, — позвал я громче.

— А! Вааадька, ты что ли? — женщина зашаркала ко мне по коридору.

Скоро я разглядел ее: Анне Коростелевой, если это она, было лет сорок пять. Она была высокой, кудрявой, чуть скособоченной. Кудри её напоминали растянутые пружинки, потерявшие всю упругость. Она всё плотнее заматывалась в халат, словно готовясь выйти на мороз, волоча ногами огромного размера тапочки. Глаза её щурились из-за толстых очков с голубоватыми линзами. Их дужки были так щедро замотаны изолентой, будто сделанные из неё.

Приближаясь, она выгоняла из коридора усиливающийся запах мази, вареного лука, нагретого пластика и перегара. Скоро последний перешиб все прочие запахи. Это был перегар, настоянный на отрыжках, папиросах и злой водке, которая покидала организм Коростелевой через все поры. Облако так зримо приблизилось ко мне, что я отступил назад к самому краю крыльца. Перила выгнулись подо мной, как резиновые.

— Вам кого? — хрипло спросила она, щурясь всё сильнее. Яркий свет стал для неё неожиданностью.

Когда говоришь с детьми, сумасшедшими или пьяницами, сложно начать, потому что даже самые простые вещи требуют объяснения. Я сказал, что работаю журналистом, и её брат попросил разобраться с протекающей крышей.

— Подожди, — сказала она и на несколько минут исчезла в доме.

Она вернулась, одетая уже в джинсы и тонкий свитер, висящий на узких плечах. Она помешкала в проходе, вытеснила меня с крыльца, села на ступеньку и закурила.

— Куришь? Нет? Вадька тебя прислал?

В хриплом голосе была надежда. Я снова представился и объяснил всё заново.

— Крыша, — показал я наверх. — Крыша у вас провалилась, я так понял. Течёт ваша крыша.